– Катенька, – обняла ее Анна Ионовна и тяжело вздохнула. – У твоей мамы один отец – музыкант Бенцион Грувер. Она изменила отчество.
– Зачем?
– Когда вырастешь, сама все поймешь…
Катя продолжала листать альбом.
– А вот ты с Мариночкой и бабушкой Леной…
– Да, надо бы не забыть позвонить в Пензу, спросить, как они там поживают.
– А Марина к нам еще приедет?
– Конечно, почему ты спрашиваешь?
– Просто я уже соскучилась, а она что-то не пишет давно.
– Да взрослая уже девица, Марина-то. Наверное, учится, ей в школе совсем не до того. Буду звонить, привет от тебя передам.
– Ой, смотри, это же прошлый Новый год!
– Пойдем лучше чай пить, я варенье твое любимое…
– Я хочу посмотреть эту фотографию. Там папа! А где еще папины фотографии? Почему здесь пустые места? Я помню, здесь папа с мамой были, их свадьба. Куда ты их дела?
– Не волнуйся ты так сильно, ради Бога! Это мама перед отъездом их забрала.
– Чтобы смотреть, когда соскучится?
– Катюша, давай не будем вмешиваться в мамины дела… Мы с тобой ей сейчас не советчики.
– Бабуль, дай мне, пожалуйста, эту фотографию с папой. Я ее спрячу. Мама не найдет.
Анна Ионовна протянула внучке фотографию, на которой счастливая Надежда смеялась, слегка закинув назад голову, Александр влюбленно смотрел на нее, Катя сидела за столом, а бабушка в длинном платье – за пианино.
Резкая пульсирующая боль разбудила Надежду среди ночи, вернула из мрачного, бездумного небытия, в которое она проваливалась, как только врачи оставляли ее в покое и появлялась возможность опустить голову на подушку и отвернуться к стене. Источником боли была забинтованная кисть левой руки, которую она, как спеленатого ребенка, заботливо укладывала перед сном на подушку. Как только обезболивание проходило, рука вновь наполнялась ноющей болью и жаром. Но этот жар был пустяком по сравнению с огненной бурей, которая прошла по Надиной душе и выжгла ее дотла. Казалось, уже и болеть-то нечему, но глубоко внутри все что-то ныло, саднило.
Самое неприятное она старалась «заспать», но никак не получалось. Ее мучили сомнения в своей правоте, и она пыталась сосредоточиться не на жгучей боли от того, что муж изменил ей, не на открывшейся ее взгляду сцене, а на главном…
Вот она, не в силах заплакать, закричать, вымолвить хоть слово, по-рыбьи беззвучно заглатывает ртом воздух. Вот хватает со стола стакан и что есть силы сжимает его в левой руке.
«Стоп! Почему стакан, зачем стакан? Больше нечего было, он один стоял», – оправдывала себя Надежда.
Стакан с хрустом лопается, острые осколки впиваются в ладонь, но ей не больно. Совсем не больно, только алая кровь заливает белую скатерть на столе в гостиной, расползается кляксой, превращается в бурое пятно. Она с удивлением смотрит на разрастающееся пятно, на свое отражение в зеркале и видит ужас, который плещется в глазах мужа, так же по-рыбьи разевающего рот. Кажется, они не сказали друг другу ни слова. Ну а что тут скажешь? «Ни-че-го», – шептала она сухими горячими губами –