Но богатство требовало признания. Лариска хотела обменять деньги на статус гранд-дамы. И не могла. Даже ее подруга Верунчик любила Лариску как-то обыкновенно, без пиетета. Но Вере можно, она своя. Она видит Лару за мясорубкой. А вот равнодушие врачихи было оскорбительно. Ларка с детства помнила, что тощая корова – еще не газель. Вот и выходило, что она в шубе и с квартирой, даже постройнев, будет похожа на похудевшую корову, так и не ставшую газелью. Тем более не стоит худеть.
«Мы это еще посмотрим, кто газель, а кто ондатр. Или ондатра?» – Лариска не знала, как правильно. Просто слово запало. «Если слово западает, то в душу? А когда глаза западают, то куда? В череп, что ли?» – размышляла она, стараясь отогнать мрачность духа. Врачиха, конечно, еще та коза, но убиваться из-за нее Лариска бы не стала. Тут что-то другое. Тревожит, зудит в душе, царапается, чтобы выйти наружу. Какие-то обрывки картинок, интонаций, запахов, которые она не может собрать воедино… Где-то внутри растет смутная тревога, кажущаяся беспричинной.
Дома ее ждала свекровь. На этот раз с кулебякой. Лариска часто думала, что человеку нужно родиться в свое время, чтобы встать на свое место. Свекровь вполне могла бы потеснить Юлию Высоцкую, родись она лет на тридцать позже. Готовила она не хуже. Хотя кто знает, как готовит Высоцкая. Кто-нибудь ел? Изображать электровеник любая может, а вот готовить, как ее свекровь, – это талант надо иметь. Свекровь явно ревновала Высоцкую к кулинарной славе и пробовала ее рецепты. Когда получался шедевр – семья наслаждалась им молча под сердитое сопение хозяйки кухни. Зато если в рецепте была засада: тирамису расплывалось, коктейль горчил, торт напоминал большую клецку, – свекровь лучилась счастьем и заставляла всех взять по добавке, чтобы почувствовали разницу между ней и Высоцкой. Разницу чувствовали все: Высоцкую можно было выключить, а свекровь – нет.
Она готовила в промышленных масштабах, скрещивая продукты и выводя новые сорта блюд. Как у настоящего художника, у нее менялись пристрастия. От грубого реализма в виде борщей и супов она на полгода перешла в абсурдизм и кубизм, посадив семью на сырые овощи, порубленные в геометрические фигурки. Потом метнулась к импрессионизму, наполнив кухню ароматами утреннего Парижа с круассанами и крем-брюле. Через пару месяцев она поняла, что соцреализм ей все-таки ближе, и семья питалась котлетами с картофельным пюре, получая к чаю по маковой фиге. Но, будучи истинным мастером, она милостиво склонилась к смешению жанров. Чем обрадовала домочадцев несказанно.
Лариска уступила ей кухню без боя. Ей осталась мясорубка – низовое звено кухонной иерархии. Но наличие вкусной еды стало отражаться на телесных параметрах. Лариска всегда знала, что существует три типа женских фигур: «песочные часы», «яблоко» и «груша». Сначала у нее поплыла талия. Лариска решила, что становится наливным яблочком, и снисходительно