Больше всего я любил разглядывать «Сад земных наслаждений» под громко играющую токкату и фугу ре-минор, поедая из большой чашки мексиканские шоколадные конфеты с корицей. Это редко было возможным.
Настроение
Самые ранние мои воспоминания полны всепоглощающей субъективности. Все было отчетливым, непостоянным и обладало собственной прелестью; каждый уголок и каждый краткий миг были новым вкусом в неисчерпаемой коробке со специями, новым словом в бесконечном словаре.
Я до сих пор изумляюсь, как же сложно рассказать словами о своем душевном состоянии тем, кто не угадывает его сразу. Допустим, вы гуляете в полночь при свете полной луны высоко в горах штата Нью-Мексико, смотрите вниз, на долину, запорошенную свежим снегом, и видите, как он сверкает. А теперь представьте, что рассказываете об этом двум спутникам, один из которых романтик, а другой привык к сухим аналитическим рассуждениям. Романтик скажет: «Разве это не волшебно?», а другой спутник не заметит никакого волшебства и скажет: «Луна полная, видимость ясная».
В детстве я был чрезмерно романтичен и не мог усвоить приземленное понятие «видимости», потому что опыт знакомства с «волшебным» был настолько ошеломляющим, что почти исключал все остальное. В жизненном опыте моего детства дух был превыше формы, а квалиа, моя субъективная картинка мира, – важнее объяснений.
Со временем я стал более нормальным или более скучным. Было и такое, что я едва переносил перелеты из одного места в другое, потому что смена настроения и реалий ошеломляла меня. Меня всегда удивляло приземление в Сан-Франциско, когда я прилетал туда из Нью-Йорка, даже после множества таких перелетов. Воздух был свежим, чуть отдавал бензином, но также пах и океаном, хотя аромат был тоньше и менее перегруженным. Одно лишь привыкание к новым ощущениям длилось часами.
Я много лет боролся с гнетущим бременем субъективных ощущений, и у меня начало получаться, когда мне было хорошо за тридцать. Сейчас я без проблем путешествую из одного места в другое. Аэропорты наконец начинают казаться похожими друг на друга.
Виток
Я звал родителей по именам. Лилли была одаренной концертной пианисткой из обеспеченной семьи венских евреев. Ее отец был профессором и раввином, сторонником Мартина Бубера. Они жили в красивом доме и вели размеренную жизнь. Родители моей матери намеревались переждать угрожающую им политическую ситуацию той поры. Они были твердо убеждены, что существует предел тому, как низко могут пасть люди.
Лилли была не по годам развитым и сообразительным подростком, к тому же блондинкой со светлой кожей. Благодаря этому ей удалось избежать внезапной отправки в концлагерь, легко выдать себя за арийку, а потом и подделать документы, чтобы освободить своего отца, которого бы очень скоро убили в концлагере.
Но провернуть такой номер можно было лишь в самом начале Холокоста, до того как процедуры геноцида были тщательно отработаны. В конце концов нацисты