Потому мне и были болезненны насмешки толпы: они напоминали мне о моём хоть и невольном, но преступлении. Да я и сам считал, что своим появлением на свет погубил маму.
Когда я возвращался домой из лавки Сигна, пара жестоких слов вместе с камнем ударили меня в спину. Я едва смог сдержать слёзы, но они всё же пролились, когда меня укрыл от чужих взглядов лес. Спрятавшись в зарослях, я упал на мох и дал волю рвущимся из груди рыданиям.
Была и ещё одна причина моих участившихся походов в лес. С того дня, как мы принесли Дэмон в наш дом, я уже не находил утешения и защиты в родных стенах. Самое страшное, я вдруг стал слышать голоса, точнее голос. Голос появлялся неожиданно, он никогда не обращался ко мне, просто вдруг я улавливал в своей голове отдельные слова или обрывки фраз, словно кто-то читал за стеной книгу. Какие бы слова ни переплетались в странном узоре в этих фразах, они всегда приводили меня в ужас. «Дерево… девушка… качает ветром… оборванные бусы… спутанные волосы». Слова, казалось бы, ни о чём, но моё воображение рисовало страшную картину. В другой день голос твердил: «Вороны… глаза… трусость… снег… тонкий лёд… вода». И так постоянно. Мне казалось, я схожу с ума. Когда я убегал из дома, голос в моей голове замолкал, и я наслаждался этой тишиной. Поэтому в лесу я проводил с каждым днём всё больше времени. Нехорошо с моей стороны было бросать отца в одиночестве, но чем я мог помочь ему? Я бежал от страха, что голоса в моей голове – предвестники сумасшествия. А что может быть ужаснее свихнувшегося карлика?
Так вот, в тот день я, как обычно, прятался в лесу: сидел на мягком мху в зарослях папоротника и перебирал струны лютни. Нет, этот инструмент ещё не был тем самым, что стремился создать для меня отец, в нём ещё не было Дэмон. Но и эта лютня была достаточно хороша. Точнее говоря, она была превосходна, как и все инструменты, сотворённые отцом. Менестрели, заполучившие его лютни, хвастались перед другими тем, что могут играть на них, – настолько это был редкий и штучный товар. Отец никогда не спешил в работе и никогда не халтурил, а потому инструментов было немного. А ещё он никогда не гнался за деньгами и славой. Отец мог бы делать инструменты лишь для менестрелей королевы, но ему это было неинтересно. Каждой своей лютне он подбирал особого хозяина. Это мог быть известный музыкант или простой уличный певец. Первый, не скупясь, осыпа́л мастера золотом, второй лишь прижимал инструмент к груди и уносил, как родного ребёнка. Отец же всегда радовался, что лютня нашла друга. Однажды он услышал, как на площади играет какой-то оборванец. Его инструмент звучал ужасно. Люди проходили мимо, лишь из жалости кидая медные монетки к ногам бродяги. Но отец остановился и долго слушал, потом ушёл, а вернулся уже с лютней. Он протянул её менестрелю и сказал:
– Теперь попробуй на этой.
И тот сыграл, пусть и не чисто, но невероятно красиво, так, что все, кто был на площади, подошли послушать.
Отец сумел сквозь плохое звучание инструмента расслышать талант. И, получив