– А трудно содержать гостиницу? – спросил я, когда какао подогрелось.
– Мы стараемся тепло встречать всех, – ответила сестра Анна. – Еще пытаемся содержать дом по-христиански. Иногда и то, и другое очень сложно.
– У нас всегда полно людей на выходных, – согласилась с ней сестра Мари. – С пятницы до понедельника просто не развернешься. Дети на кроватях, дети на диванах. Открываю комод – Господи, и там дети!
– Иногда гости очень сердятся, – кивнула Анна. – Иногда спорят. Иногда слишком много требуют.
– На эти выходные приезжала семья из Туниса. Весь день их матери готовили на кухне, а потом расстелили одеяла, сели на пол и ели руками! – сестра Мари-Бертилль взяла с блюдца кусочек лимонного пирога. – Руками!
– А почему вы не живете в монастыре? – Мне правда было интересно. – Там-то нет гостей. И узников нет.
Сестра Анна покачала головой.
– Я там бываю, когда отпуск. Пять дней, шесть дней, и становится скучно. Да, там спокойно, но мое место здесь, в Клерво.
– А паломники? – воскликнула сестра Мари-Бертилль. – Каждое лето толпы паломников! В том году! Им под семьдесят! А то и за семьдесят! Из Франции, Италии, Бельгии, даже из Канады! Группы, супружеские пары. И все идут по Дороге франков. Идут этапами по две недели, по месяцу, а бывает, одолевают рывком – тащатся три месяца без остановки!
– А зачем они идут? – спросил я.
– Может, хотят встретиться с другими людьми, – предположила Анна-Кристина. – А может, наоборот, хотят побыть одни.
– Но в церковь-то ходит все меньше, – я попытался зайти с другого бока. – И в священники мало кто идет. И в монахини.
ПАЛОМНИКИ, МОНАХИ… ВСЕ ОНИ ОДИНАКОВЫЕ. ВСЕ ХОТЯТ ПОНЯТЬ, ВО ЧТО ВЕРЯТ.
Сестра Мари-Бертилль запечатала жестянку с пирогом и вернула в сервант баночки с вареньем.
– Паломники, монахи… – вздохнула она. – Все они одинаковые. Все хотят понять, во что верят.
Все хотят понять, во что верят. Эта реплика не отпускала меня весь вечер. Я думал о ней, пока сидел с монахинями и слушал истории о пилигримах прошлых лет. Думал, пока смотрел с Евой прогноз погоды (снег, везде снег, школы закрыты, дороги занесло, поезда не ходят). Я думал о ней и тогда, когда стоял у двери и смотрел на метель, заметавшую тюремные стены. Идея проникла мне в душу, высветив некий странный мотив, причину, неясную прежде…
Фасад Клерво был залит ярким светом прожекторов. Я вышел из гостиницы, пошел к тюремному входу и все пытался вообразить путь через эти высокие стены и закрытые ворота, в великую тишину. Пытался представить звуки, царившие внутри: утробный гул генераторов, дрожь водопроводных труб, шмелиное гудение натриевых ламп; молитвенный шепот, звучащий в коридорах, точно шорох скользящего по плитам песка; отголоски шагов, едва слышные в тюремном дворе; разлитое в воздухе эхо григорианского хорала…
Одним весенним вечером, за восемьсот восемьдесят четыре года до того, как здесь появился я, в Клерво прибыл