Не боится потемок лишь пьяный:
Что ему до вампиров и йети?
Находясь на лесной поляне,
Окружают его бесов дети.
Но он с ними находит язык,
И ведет через скверы в кабак.
Потому что пьяненный привык:
Не искать в окружающем мрак.
Хорошо, что такое раз в месяц,
В переулках лучи-перламутры.
Исчезают гуляки, повесы —
Появляется солнце и утро.
* * *
О себе я высокого мнения,
Но Она заставляет страдать.
Много лет находился в забвении.
На груди роковая печать.
Теплый ветер, тихий, весенний,
Унеси же меня далеко!
Где на травы падают тени,
Я найду для Нее левкой.
И ручьи зазмеились холодные
И напомнили сердце Ее.
Лучше б жил я в туманном Лондоне…
Но в России пронзило копье.
Лучше б жил в картавой Франции,
Чтобы точно Ее встречать.
Ведь Она черепаха в панцире,
Я же грубый эфес меча.
О себе я высокого мнения,
Но Она заставляла страдать.
Хорошо быть в угарном забвении
И не знать роковую печать.
* * *
Все меньше пугают тени.
Я, кажется, стал понимать,
Что ночь – это мирный гений,
Который любит молчать.
И он ко всем прикоснулся:
Кого-то отправил спать,
Кого-то заставил проснуться
И после отправил блуждать.
Все спящие видели сны
(Картины абсурда Мунка).
А пьяные руки – красны
И метят шариком в лунку.
Любви силуэты за шторой,
Чарующей страсти пожар.
Повесы идут и актеры
Идут в круглосуточный бар.
Идет незнакомка красивая,
Красивая – мало сказать!
Натура поганая, лживая,
Привыкшая нос задирать.
И только ребенок унылый
На кладбище плачет один.
Прижавшись к граниту могилы,
Он чувствует силу глубин.
И этот плаксивый ребенок —
Душа моя, кладбище – я.
А ветер крадется влюбленный
Над ухом, как будто змея.
Когда-нибудь это закончится,
Когда-нибудь гений уйдет,
За ним блестящая конница
Бежит, но никак не найдет.
От и до
От слуги до прислуги – наклон и колено.
А могилы деревьев всего-то полено.
От Италии к обуви; это – прыжок.
От избытка до жути – мелкий шажок.
От Москвы до Берлина – четыре года.
Полушаг ногой из красавца в урода.
Из картошки в стратегию – шашка, Урал.
Между «было» и «нет», по идее, «украл».
От души до бумаги, как мостик,