Страна расстрелянных подсолнухов. Григорий Жадько

пылало даже больше, чем с лицевой. Очевидно, что очагов возгорания было несколько.

      – Что там? – встретили меня пацаны.

      – Еще сильней горит! Грамотно кто-то постарался.

      – Да-а… Поссадю-ют?! – коверкая язык, сказал кто-то задумчиво с расстановкой из темноты.

      – Зубы сломают! Пусть найдут! – ответили ему с другого конца. Ночь не позволяла разглядеть лица.

      Выскочили с западного входа напуганные: майор, оставшийся на ночь капитан из управления и наш капитан. Они были еще не совсем трезвы, что-то кричали, но среди треска и гула было не разобрать.

      – А это что за цирк? – бросил Гаврилов, с презрением оглядывая начальство в непотребном виде.

      Капитан – что был приезжий – второпях набрасывал на плечи полосатые подтяжки и застегивал гульфик в передней части брюк. Лица у всех были перекошенные.

      – Посмотрите у майора от пол-литры, руки как у Ойстраха об скрипку трясутся, – заметил Моня.

      – Это от страха наверно. Сорвут погоны. Пролетела пенсия в четверг.

      – Не посадят уже хорошо.

      Пламя, с хлопком, взвилось на несколько метров выше крыши, это прогорела кровля. Рубиновые искры высоко взлетали в горячих потоках воздуха и медленно гасли в ночном небе. Послышались выстрелы, сперва одиночные, потом торопливо скомканные, напоминающие прерывистую очередь. Стреляли изнутри по двери, в области замка, петель. Летели, отщелкивались щепки. Бойцы, что находились поближе, опасливо разбежались по сторонам, опасаясь шальных пуль. Вокруг замка «прострочился» неровный квадрат.

      – Догадались суки, – процедил Гаврилов. – Тоже жить хотят. Да ничего… пусть поджарятся немного, в себя войдут.

      В дальнем углу здания, вдруг что-то глухо обрушилось, вызвав мощный столб искр и в ту же секунду, под напором тел, дверь поддалась. Она сошла с петель. Из проема одновременно выскочило, скорее, выпало несколько человек. Нацгварды легко сломали ограждение крыльца, состоящее из фигурных столбиков, соединённых сверху перилами и, падая и кашляя, начали разбегаться прочь. Стали выбегать и остальные, а последние уже не бежали, выбирались на карачках, ползли. Лопушок не выдержал, принес пару ведер воды. Закрываясь от жара локтем, он поочередно плеснул в проем воду. Он был в гордом одиночестве. На него смотрели кто с равнодушием, кто с осуждением.