– О, – произнесла я, пытаясь придумать, что бы еще сказать. – Я сейчас читаю роман Бальзака о человеке по имени Луи Ламбер. – Я старалась произнести так, чтобы «Ламбер» звучало похоже на «Лемперт».
Остаток пути в отель мы ехали молча.
Первая дочь Бабеля Натали выглядела младше своего возраста (семьдесят четыре года), но голос ее – с выраженными французскими r – шел словно из далеких глубин, из склепа.
– У вас очень холодная рука, – поведала она мне, когда нас представляли друг другу. Это было вечером того же дня, когда все участники направлялись в Павильон Гувера на прием по случаю открытия.
– У нас в Стэнфорде есть черные белки, – обратилась к Натали Бабель одна из магистранток, указывая на белку. – Вы видели когда-нибудь черных белок?
Натали направила туманный взгляд в сторону белки.
– Я теперь больше не вижу, – произнесла она. – Не слышу, не вижу, не хожу. По этой причине, – продолжала она, разглядывая крутую цементную лестницу в павильон, – все думают, будто я вечно пьяна.
Наверху у лестницы двое китайцев по очереди фотографировали друг дружку с Виктором Живовым, профессором из Беркли с добродушным лицом и покрытой табачными пятнами старообрядческой бородой.
– Много китайцев, – услышала я русскую речь.
– Да. Неясно почему.
– Они фотографируются с Живовым.
– Хотят иметь свидетельство, что были в Калифорнии. Ха-ха!
Эти двое китайцев были на самом деле киношники, авторы экранизации «Конармии» («Qi Bing Jun»), премьера которой в следующем году должна была пройти в Шанхае. (Кажется, проект в итоге закрыли.) Высокий и круглолицый сценарист много улыбался и прекрасно говорил по-английски, а мелкий и худой режиссер, казалось, не говорит вовсе. На шее у обоих висели огромные камеры.
– В китайской версии «Конармии», – рассказывал нам сценарист, – казаков преобразуют в «варваров с китайского севера», а вместо еврейского рассказчика будет китайский интеллигент. Между евреями и китайцами не такая уж большая разница, – пояснил он. – Они учат своих детей скрипке и любят деньги. Лютов станет китайцем, но у него все равно «на носу очки, а в душе – осень». – На слове «нос» он потрогал свой нос, а на слове «душа» – стукнул себя в грудь. Режиссер закивал.
Глядя на них, я вспомнила историю Виктора Шкловского о том, как Бабель провел весь 1919 год, постоянно переписывая «все одну и ту же повесть о двух китайцах». «Они молодели, старели, били стекла, били женщину, устраивали и так и эдак»; Бабель с ними так и не закончил, отправившись в Красную конармию. В дневнике 1920 года «рассказ о китайцах» стал одной из пропагандистских историй, которые Бабель транслировал в разграбленном местечке: «Я рассказываю небылицы о большевизме, расцвет, экспрессы, московская мануфактура, университеты, бесплатное питание, ревельская делегация, венец – рассказ о китайцах, и я увлекаю всех этих замученных людей». В Стэнфорде у нас все это было: университет, бесплатная еда и – венец – китайцы.
Не все русские разделяли мой восторг