Есть люди, рожденные для правления, есть люди, способные лишь пресмыкаться на самом дне. Иначе как объяснить, что грозный боец со смертоносными навыками безропотно подчиняется своему Хозяину – слабому и тщедушному, пускай и влиятельному? Почему один радеет о собственном благополучии и процветании, невзирая на бушующие за стенами ветры перемен, а другой замыкается в скорлупе одиночества и довольствуется объедками с барского стола, с готовностью повинуясь и проливая кровь по одному мановению руки? В критической обстановке выживают не сильные телом, а гибкие духом. Кто-то ломается, как могучее дерево, сраженное грозовым разрядом, с треском рушится на землю, подминая под собой все живое. Так скажете вы и будете, наверное, правы. Хозяин не боится своего слуги, он относится к нему как к собаке, преданность которой можно заслужить обглоданной костью, а свободу ограничить длиной цепи. Хозяин ничего не боится – он член могущественного клана, одно упоминание о котором остужает буйные головы. Но он расчетлив – зачем привлекать к решению мелочных проблем своего заведения свору гончих, когда во дворе сидит на крепкой привязи матерый волкодав? Но однажды Пес удивляет Хозяина. В один из дней тот по своему обыкновению с утра занимает далекий темный угол, и лишь глаза изредка поблескивают из сгущающегося под лестницей мрака. Все как всегда – там его столик, и никто из завсегдатаев не претендует на сомнительную уединенность этого места. Однако именно в этот день приезжают новые посетители. Конечно, им нет дела до прислуги, но девушка-рабыня, имущество главы прибывших, словно по нахоженной тропе направляется к молчаливому Псу. Гибкий стан и незримая аура заставляют постояльцев непроизвольно оборачиваться вслед девушке, которая с безрассудством безумной кладет свою изящную руку на мощное плечо. Не плачь, говорит она, поглаживая вздыбившиеся на затылке волосы. Не плачь? – удивляется Хозяин, невольный свидетель сцены. Никогда не видел он слез в глазах своего слуги.
Разве может появиться вода в давно иссушенном, засыпанном пеплом колодце, стоящем посреди пышущей адским жаром пустыни?
Когда сгущаются сумерки, лес наполняется мелодиями ночной жизни. Здесь почти нет резких звуков, лишь изредка где-то вдали раздается и тотчас обрывается крик жертвы, настигнутой хищниками. В наступившей тишине слышится шелест ветвей под весом древесных обитателей, потрескивание и скрип стволов-великанов, эхо мелких шагов травоядных. Движения лап сумеречных охотников, как правило, не может уловить ни один орган слуха. Опытный лесовик в состоянии вычленить из общей какофонии любой звук, определить место, из которого он исходит, и принадлежность к какому-либо событию, если он способен его сопоставить с чем-то, слышанным ранее. Поэтому всегда заставляет насторожиться, обратиться во внимание то, что выходит за границы опознаваемого, пусть даже удаленное, еле уловимое, находящееся на пороге чувствительности человеческого уха. Как, например, тихий глухой хлопок в глубине леса, словно