Лишь озаботившись об источнике тепла, они устало побросали мечи и секиры в снег, рассаживаясь на разостланных плащах вокруг воющего на морозе пламени, в блаженстве отогревая руки его живительным теплом.
Растопили и черную печь в зимовье, отправив в более пригодные условия особо сильно раненных товарищей. Туда же, не смотря на сопротивление последнего, отправился и Ульв, цвет лица которого напомнил мне цвет свежевыпавшего снега.
От пережитых потрясений и от тошнотворной усталости у ночного костра не спалось. Как и в детстве мерещилось. В каждом скрипе, в каждом шорохе виделся обезображенный мертвец – повар, руками прикрывающий распластанное щитом лицо.
Иван, как истинный лидер, не стал беспокоить своих людей дозором, сам предпочитая занять ответственное место наблюдателя.
Облокотившись о меч, он темной горой стоял на самой границе неровного света, возвращаясь в круг тепла только лишь за тем, чтобы подбросить в гаснущее пламя новые поленья.
Далекое зарево подпирало горизонт, обагряя даже полночный час в тревожные цвета заката. Враг жег все, что можно было жечь, оставляя после себя пустыню, в которой у каждого мог бы быть суровый выбор – либо быть мертвым, либо быть пленным, либо с оружием в руках противостоять многотысячной Орде.
Тяжело вздохнув, предводитель дружинников вновь вернулся к костру, обнаружив мое нежелательное, тревожное бдение:
– Не спиться? – поинтересовался он, усмехнувшись в бороду, – понимаю, понимаю… первый раз человека убил?
– Человека? – переспросил я, отрываясь от тяжких дум, – в первый, – шепнул я, силясь не разбудить храпящих воинов.
– Та не шепчи, не шепчи. Этих сейчас и свист Соловья не разбудил бы. Мои воины отряд особый, передовой. В нем каждый значим, каждый чтим, ни один пуд соли вместе разжевали, посему знаю я их повадки и привычки как повадки и привычки родных сыновей…
– Воевода Иван! – я приподнялся на локтях, – можно к тебе в отряд? Ты мне только меч дай. Я не подведу – взмолился я, сам не ведая на тот момент чего прошу.
– Э, нет, парень. Ты, конечно скороспел, силен и горяч, но рано тебе еще к нам. Это право заслужить нужно. Да и Ульв, как понимаю, привил тебе свое видение мира? Кто на небе?
– Бог.
– И кто этот Бог? Иисус?
– Нет, – заупрямился я под испытующим взором голубых глаз оппонента, – не Иисус. Он безлик. Он огромен и он сейчас над нашей головой, – указал я пальцем на бесконечное небо над зимовьем.
– Вот видишь, сынок! Ты не серчай, не серчай, родной, без зла