Богатство идей. История экономической мысли. Алессандро Ронкалья

стандартов немедленно последует ускорение темпов роста численности населения, что вернет заработную плату и жизненные стандарты основной массы населения обратно к простому прожиточному минимуму. Надежды на улучшение не должны основываться на институциональных изменениях или социальной политике в пользу бедных: такие надежды могут основываться только на «предупредительных препятствиях» росту населения, к применению которых, как продолжал Мальтус, рабочих побудит только стоящий перед ними призрак бедности. Таким образом, меры, направленные на устранение бедности, контрпродуктивны. Больше того, сам страх бедности выступает в качестве стимула трудолюбия.

      Этот последний момент аргументации Мальтуса (а также Неккера и прочих консервативных экономистов) полностью противоречил идеям Смита, Кондорсе, Годвина и всей реформистской традиции. Как отмечает Ротшильд, согласно этой традиции, «всеобщим побуждением к трудолюбию» является надежда улучшить свои условия, а вовсе не страх бедности; Смит, в частности, заявлял в «Богатстве народов», что «страх почти во всех случаях оказывается плохим оружием управления»; Кондорсе утверждал, что «страх является источником почти всех человеческих глупостей, и прежде всего политических»[283].

      Гудвин также в своем эссе «О народонаселении» (1820), представляющем собой его ответ Мальтусу, утверждал, что «предупредительные ограничения» роста населения возникают под воздействием улучшения жизненных стандартов рабочих, а не призрака бедности[284]. Схожим образом, по мнению представителя кооперативного движения Уильяма Томпсона (см. подразд. 8.6 наст. изд.) действие закона народонаселения может быть радикально изменено в результате экономической независимости женщин и более высоких жизненных стандартов, достижение которых возможно, как он полагал, в результате изменения организации общественных учреждений.

      Однако именно положения Мальтуса впоследствии доминировали на поле классической политической экономии. Благодаря их пессимизму по отношению к перспективам прогресса рабочего класса и общества в целом общественное мнение того времени определяло политическую экономию как «мрачную науку»[285]: унылое построение абстрактных теорий, ведущее к облаченному в одежды научной строгости пораженчеству, поскольку, противостоя человеческому желанию улучшить свои условия, оно утверждает невозможность длительного прогресса. В определенном смысле политическая экономия представляет собой научный пессимизм, который противостоит оптимизму желаний; однако, когда этот пессимизм сталкивался с фактами, то оказывалось, что во многом он вводил в заблуждение, так как недооценивал возможности, предоставляемые технологическим прогрессом. Романтические настроения, начавшие преобладать в первой половине XIX в., смогли поэтому возбудить негативную реакцию против холодной абстрактной логики и пессимизма экономической науки, поскольку было осознано, что она основана на нереалистичных