– А-а… Это…
– А потом все оправдывалась: «У меня не порок… Не порок».
Она чуть приподняла плечи:
– Может быть… Ты так хорошо это помнишь?
– Кроме тебя, никто не лишался из-за меня чувств.
У нее некрасиво дернулись губы – ярко-красные, как цветок мака. Если б Таня зацеловала его с ног до головы, он стал бы похож на цветущее поле.
– Лишилась чувств? – повторила она голосом, показавшимся Никите незнакомым. – Это ты в самую точку…
– Ты о чем?
Она отвела взгляд и поверх его плеча посмотрела на дом, от которого они уходили.
– Твоя «Богема» потихоньку помирает…
Никита рассмеялся. Не словам, а той старушечьей интонации, с которой они были произнесены.
– Не помрет! За это время она научилась существовать без меня.
– Но ты ее прикончил.
– Чем это? – удивился он. – Моя болезнь не заразна.
Таня взглянула ему в глаза только мельком, но на этот раз с тем трудно переносимым сожалением, которое Никита то и дело замечал в самом начале своей болезни.
– Пойдем домой, – снова предложила она.
И он почему-то согласился, хотя жена открыто уходила от разговора.
– Я хочу на Кипр, – неожиданно сказала Таня, в очередной раз сбив его с толку. – Хочу носить цветастую юбку, такую, чтоб распахивалась при ходьбе. И огромную соломенную шляпу. И чтоб соль выступала на коже, а ты слизывал бы ее.
Это прозвучало жалобно, а Никита почему-то разозлился. Оглядев стену длинного розового дома, снизу выложенную грубо отесанными камнями, которые, верно, и направили Танины мысли в южном направлении, он сухо заметил:
– Не повезло тебе с мужем. Я никогда не смогу свозить тебя на Кипр.
«И ведь ей это известно… К чему тогда весь этот разговор?»
– Нам может быть весело не только на Кипре.
– Зачем же тогда ты хочешь на Кипр?
– Не хочу я на Кипр! Я просто хочу, чтоб нам было весело. Как раньше.
– Нам было весело?
– А разве нет? Вспомни, как ты дурачился с Муськой… Как мы с тобой зарывались в сено… А как отплясывали в твой день рождения! Ведь настоящий карнавал устроили, прямо как в Рио-де-Жанейро.
– Ты танцевала лучше всех…
– Когда это было?
– Три года назад, – ответил он с точностью, которая могла показаться неправдоподобной, но для него была естественной. Тогда начался отсчет нового времени.
Таня громко рассмеялась:
– А! Все-таки помнишь!
– Таня, – начал он и запнулся.
Она сразу перестала смеяться, хотя Никита ничего еще не успел сказать. Когда у нее вытягивалось лицо, щеки становились впалыми, будто от тревоги она худела на глазах. Таня не спрашивала, что он хотел сказать, а Никита ждал этого, чувствуя, что лишь закинутый ею крючок вопроса может вытянуть из него то главное, что, будучи невысказанным, стояло между ними, мешая разговаривать по-человечески.
Таким же – мгновенно иссохшим от страдания