Старый порядок, порядок дедов и отцов, при котором женщины подчинялись мужчинам, казался ему правильным, и только под давлением новых времен и молодых дочерей он соглашался, да и то не без скрипа и ворчания, что может быть и по-другому. К новомодным переменам ролей – не говоря уж полов, до этого не дожил – он относился как дворянин восемнадцатого века. Его афоризм на эту тему – и смысл, и орфография – похож на мысли из екатерининской «Всякой Всячины». «Мущина смешон, когда хвастается своим лицом и грацией, а женщина своей силой и умом». Об умственных способностях женщин был невысокого мнения. «С женщинами бесполезно рассуждать, потому что разум не движет ими».
14
Странной нам показалась бы эта роскошь. Полотняные курточки, собственноручно сшитые Софьей Андреевной сыновьям, она же и перешивала ежегодно, так что они переходили от старшего к младшему. Тюфяки, на которых спали дети в Ясной Поляне, набивали сеном, сено меняли раз в месяц. Серое пальто, в котором Толстой ходил на охоту, – «кузминское пальто», названное так, потому что Толстой купил его у А. М. Кузминского – после того, как снашивалось с одной стороны, переворачивалось на другую и перешивалось (и так не один раз).
В поездах Толстой ездил в желтых вагонах второго класса, ездить в синих, первого, с состоятельной публикой, считал невозможным для себя. Запрещал брать себе в первый класс билеты. В зелёных, шумных, битком набитых вагонах третьего класса ездил тоже. В этих зелёных, с полом, заплёванным семечками, с махорочным дымом, заменяющим воздух, плотно набитых, поющих, ругающихся, смеющихся, по ночам свистящих и храпящих в свете газовых рожков (электричества в поездах не было) – и ездила та Россия, к которой Толстой хотел принадлежать. В нем было много – его слова – «какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу». И поэтому он сидел с ними на одних лавках, и его развозило от жары и клонило в сон от духоты в одних вагонах с ними.
Дочь его Татьяна, графиня Татьяна Львовна, выезжавшая на балы, флиртовавшая с мужчинами высшего света, в перерывах между литературой (много читала) и музыкой (слушала Танеева и Гольденвейзера, которые играли для Толстого в четыре руки) штопала чулки. Новых не покупали, если старые можно починить.
Жизнь Толстого, лицо Толстого, руки Толстого, рукописи Толстого освещались масляными лампами и стеариновыми свечами. В таком свете все выглядит не так, как сейчас.
Ботинки с брезентовым верхом и резиновыми мысками Толстой сшил себе сам.
15
С пятнадцати лет он стал читать философские сочинения. «Помню еще, что я очень молодым читал Вольтера, и насмешки его не только