Я грустно покачал головой:
– Не знаю. У меня нет ни единой идеи. Прошу у вас извинения. Мне необходимо отправиться к ней без промедления.
Я так и поступил, и самые худшие мои страхи подтвердились. Она на самом деле очень ослабела, рана перестала заживать, и в сырой комнатушке висело зловоние болезни. Я чуть не расплакался. Но она была в сознании, и пока еще какие-то силы у нее оставались. Расспрашивая ее, я узнал, что вот уже почти два дня, как она ничего не ела; девушка, которую Лоуэр нанял приглядывать за ней, сбежала, едва Сару увели, отказавшись остаться в доме убийцы. Натурально, деньги она не вернула.
Мне показалось, что отчасти ее слабость объяснялась голодом; ей необходимо было есть сытно и почаще – тогда еще оставалась надежда. Я сразу же направился в харчевню и потребовал для нее хлеба и наваристого бульона. Покормил ее я сам, ложку за ложкой, и лишь тогда осмотрел и перебинтовал рану. Вид у раны не был таким скверным, как я опасался. Тут Локк, во всяком случае, постарался.
Однако так плохо ей все-таки не должно было быть. Голод и ужас при виде того, как уводят ее дочь, разумеется, не могли не повергнуть ее в отчаяние, однако я был уверен… нет, на этом основывалась вся моя теория… в том, что между ее кровью и дочерней, теперь струящейся в ее сосудах, существует связь. И если заключение в кишащей крысами темнице могло оказать подобное воздействие, то, несомненно, приходилось ждать чего-то еще страшнее.
– Прошу вас, добрый доктор, – попросила она, когда я кончил перевязку, – скажите, как моя Сара. Вы не знаете?
Я покачал головой:
– Я только сейчас вернулся из деревни и знаю меньше, чем вы. Слышал только, что ей предстоит предстать перед судом. А вы не получали от нее никаких вестей?
– Нет. Я не могу пойти туда, а она не может прийти сюда. И нет никого, кто отнес бы ей весточку от меня. Я боюсь злоупотребить вашей добротой…
У меня упало сердце. Я знал, о чем она попросит, и страшился этой просьбы.
– … но вы ее немножко знаете. Вы знаете, что такого она сделать не могла. За всю свою жизнь она никому не причинила вреда. Совсем наоборот: она ведь известна – и мистеру Бойлю тоже – своей готовностью и способностью пользовать от болезней. Я знаю, сделать для нее вы ничего не можете, но вы бы не сходили повидать ее, сказать, что я поправляюсь и ей не надо беспокоиться из-за меня?
Больше всего мне хотелось отказаться, заявить, что больше я не желаю иметь к этой девушке никакого касательства. Но принудить себя произнести эти жестокие слова я не сумел. Они еще больше ослабили бы бедную женщину, а если моя теория была верна, чем спокойнее будет девушка, тем больше вероятности, что ее матери станет лучше.
Уповаю, я вел добродетельную жизнь, и Господу ведомы мои усилия блюсти Его заповеди, и я буду избавлен от вечных мук! Ибо если Ад хотя бы вполовину так ужасен, как темницы английской тюрьмы накануне открытия судебных заседаний, то это поистине дьявольское место.