Три момента представляются здесь наиболее существенными. Во-первых, черкесская тема формулировалась представителями интеллектуальных, элитных слоев диаспоры и не сводилась к подкреплению военно-политических целей Турции. Она отражала реальный исторический опыт и их собственные представления и стремления. Выступление представителя черкесов И. Беданока на Третьей конференции «Союза национальностей», состоявшейся в Лозанне 27–29 июня 1916 г., воплотило в себе то, что можно было бы назвать феноменологией «черкесского вопроса». Им были затронуты темы, формирующие неустранимую внутреннюю структуру, концептуальное пространство, в котором движется всякий дискурс черкесских тем, и сегодня оказывающихся на слуху при обсуждении истории российско-кавказских отношений. Это – завоевание Кавказа Россией, жестокость методов ведения войны, изгнание и рассеяние черкесов, ассимиляция и угроза полной утраты ими своей самобытности [Российский…]. В реальной политической практике того времени изменение положения дел в «черкесском мире» зависело в решающей степени не от самих черкесов, а от меры соответствия их интересов, запросов и стремлений (гео)политическим интересам держав. Но в социальном и политическом дискурсе, в публичном проговаривании черкесских проблем этноисторический контекст уже не растворяется в геополитическом контексте противоборства империй, а приобретает самостоятельное звучание.
Во-вторых, отправным пунктом в постановке «черкесского вопроса» образца первой четверти XX в. неизбежно оказывалась оценка ключевого исторического события – завоевания Кавказа Россией и утраты большей частью адыгов своей Родины. Но здесь обнаруживаются расхождения в историческом опыте различных их групп. Поскольку для зарубежной черкесской диаспоры реальные отношения и взаимодействие с российским обществом и государством прекратились с момента изгнания, их отношение к России главным образом формировалось собственно этим событием. Для оставшихся на Северном Кавказе социально-правовое, экономическое, культурное взаимодействие с российским обществом и государством продолжалось и после завоевания. Их отношение к России формировалось не только исторической памятью, но и ближайшим этносоциальным опытом и поиском будущего, поэтому они не ставили на повестку дня «черкесский вопрос» в какой бы то ни было форме [Kosok, 1955, р. 45].
В-третьих, для групп черкесской интеллигенции в России и Османской империи,