Ⅴ
Помимо Марфы в пансионате отдыхало еще около двадцати пяти человек. К завтраку в ресторан спускались не все – многие предпочитали завтракать на балконе в своем номере. В обед же в ресторане было больше людей, и Марфа с интересом рассматривала их, потому как были в пансионате постояльцы, которые невольно привлекали ее внимание.
Одним из таких постояльцев был седобородый старик в светлом летнем костюме и канотье, которое при входе в ресторан он непременно снимал. Старик этот, бодрый, худощавый, с загорелым лицом, на котором особенно выделялись седая, аккуратно подстриженная борода и венчавшие лоб совершенно белые волосы, привлекал к себе внимание Марфы тем, что, как ей казалось, он вел неспешную, продуманную, уравновешенную, но не безликую жизнь. Это выражалось в мерности его твердых шагов, в спокойном взгляде серых глаз, в лице, которое никогда не покидало миролюбивое, даже веселое выражение. Старик был всегда приветлив с обслуживавшими его официантами, с детьми – в пансионате отдыхала молодая семья с тремя непоседливыми малышами, возраст которых колебался от четырех до восьми лет, – которые часто, не слушая пытавшихся усмирить их родителей, бегали между столиками; с самими постояльцами пансионата, с некоторыми из которых он уже успел познакомиться.
Казалось, старик никогда не раздражался, никогда не был в дурном расположении духа, а всегда был жизнерадостен и весел. Часто в сосновом парке Марфа видела, как старик, прогуливаясь по аллеям, заложив при этом руки за спину и скрестив замком пальцы, неоднократно останавливался и рассматривал то верхушки сосен, смыкавшиеся над его головой, то частокол стройных стволов, то всматривался во что-то невидимое среди раскидистых ветвей, при этом как-то по-особенному добродушно улыбаясь. Марфа думала, что если бы такой старик встретился ей в Москве, то она непременно приняла бы его за сумасшедшего, но здесь его радостность и веселость казались совершенно естественными, гармоничными. Опрятность его одеяний, чистое, ухоженное лицо, спокойность его и веселость располагали Марфу к нему, и Марфа вслед за стариком неосознанно перенимала это его жизнелюбие, разбавляя медлительность и несуетливость своего естества приятием солнечности и необремененности дней, впитавших в себя хвойный аромат свободы и неторопливости. Пусть жизнь Марфы никогда нельзя было назвать суетной и наполненной трудностями быта или выживания в стремлении обеспечить себя, но и не была ее жизнь лишена горечи становления личности, ее развития, пусть медленного, но неотвратимого. Несмотря на идилличность ее дней, Марфа никогда не испытывала мирности в своей душе и умиротворенности, – в ней была одна только бездонная пустота, в которой иногда блестели переливы тоски.
Теперь же, наблюдая за стариком и безотчетно вглядываясь в пространство с теми же заинтересованностью