– У вас с Грушей хорошие мужья, – лаконично заключила Алексина Тимофеевна.
Этот короткий разговор с матерью не изменил убежденности Марфы в том, что ее мать была сухой, бесстрастной, властной женщиной, которая жизнь всех окружающих ее людей выстроила для блага себе, но не для их собственного. Быть может, это их «добропорядочное» воспитание и благоприятно сказалось на судьбе сыновей, но дочерям трудно было жить под гнетом воспитанного в них чувства долга перед кем угодно, но только не перед собой.
Вернувшись домой, Марфа почувствовала облегчение. Давно уже семейство Дербиных не собиралось вместе, и теперь, после короткого путешествия в ту жизнь, где формировалось ее сознание, и возвращения в ту, где она была предоставлена самой себе, Марфа испытывала чувство освобождения.
Вечером того дня, когда Филипп был в своем кабинете, Марфа решила спуститься в подвальное помещение, где находилась мастерская Катрича.
Здесь стояли бумажные макеты зданий, на полу лежали какие-то свернутые свитками листы, чуть дальше темнел гончарный круг; на деревянных стеллажах стояли глиняные горшки и небольшие глиняные и гипсовые скульптурки. Несколько незавершенных скульптур стояло в углу и одна целая скульптурная группа, накрытая сверху полотном. Здесь же стоял массивный деревянный стол с разложенными на нем инструментами для лепки из глины и гипса, альбомами, чертежами и настольной лампой.
Помещение было тускло освещено светильником, что висел над входом. Марфа не стала включать верхний свет. Она осмотрелась. Несколько месяцев Марфа не заходила сюда. Быть может, даже около года. Мастерская всегда напоминала ей о муже и о тоске, которая неотступно следовала за ней. Но теперь тоски как будто не было, а воспоминание о муже больше не угнетало ее. Напротив, Марфа испытывала в тот вечер к Катричу чувство, похожее на интерес, смешивающийся с сожалением. Кого именно было жаль ей – Филиппа, с которым она всегда была резка, время, которое она потратила на порицание своей судьбы, или себя, заблудившуюся среди осколков предрассудков и сомнений, – она не знала, но чувство это все больше наполняло ее. И сожаленье это достигло такого значения, что больше не могло уместиться в ней.
Фигурки, стоявшие на стеллажах, показались ей уродливыми. Марфе тут же вспомнился обед, стол, за которым все сидели с самым скучающим видом и добросовестно вели принужденные беседы, лица, такие же вот ненастоящие, искусственные, с застывшими на них масками предрассуждений. Марфа взяла с полки одну из фигурок. Застывшая девица была вылеплена из глины. Она замерла в неестественной позе и позой этой раздражала Марфу, так что Марфа запустила ее в угол. Ударившись о стену, фигурка разбилась.
Звук этот, глухой и в то же время острый, принес Марфе неожиданное успокоение. Но не прошло и нескольких секунд, как исступленное беспокойство вновь овладело ею.
В