Страшнее всего были жалость и сочувствие, с которыми врач смотрел на нас с Коринной. Они исходили явно из глубины его существа. Такое проявление чувств со стороны врача не сулило ничего хорошего.
Лишь тогда до меня начал доходить весь смысл случившегося. К шоку, в состоянии которого я находился, не осознавая этого и не подозревая, что он продлится еще несколько дней, прибавилось неприятное, тоскливое ощущение беды. Случившейся со мной.
Днем, когда мы с Коринной ждали приема у второго знаменитого нейрохирурга, в голове у меня воцарилась путаница. Повернувшись к жене, я сказал ей первое, что пришло мне в голову:
– Прости.
Коринна ответила мне взглядом. У нее тоже был шок. Но никаких слов я не ждал. И сам мог бы промолчать. С первых дней знакомства мы понимали друг друга без слов. Только Коринне я всецело доверял. За тридцать лет узы, связавшие нас, не распались. Мы не нуждались в объяснениях.
Второй нейрохирург, специалист по топографии мозга, предложил более консервативный выход.
– Иссечение опухоли – операция на мозге, – напомнил он, – реабилитационный период после которой, как минимум, месяц.
Он настоятельно советовал сделать биопсию опухоли. По его оценкам, процедура должна была занять примерно два часа.
Что-то в этом человеке – его молодость, осторожность, вполне понятная прямота – обнадежило меня, хотя и без причины.
Из Калифорнии прилетела Марианна. У Джины намечались в Кентукки международные школьные состязания по стратегическому мышлению, она отказывалась уезжать туда, но я уговорил ее. Будто бы для меня, но на самом деле для нее. Я понимал, как важен для Джины этот шанс продемонстрировать свои незаурядные способности: такие возможности попадаются не на каждом шагу. Она разрывалась, но я продолжал настаивать и упрашивать. Почти умолять ее.
И она уехала. Пообещала часто звонить и узнавать, как у меня дела.
В среду 1 июня биопсия, которая должна была занять два часа, продолжалась целых три. Через полтора часа после начала процедуры врач вышел в приемную (об этом я узнал позднее) и сообщил Коринне, что ткани мозга в первой пробе оказались «некротическими» – омертвевшими. Не умирающими, а уже мертвыми.
Впоследствии он пришел к заключению, что опухоли неоперабельны.
Дела обстояли неважно, и это еще мягко сказано.
Пока я лежал в послеоперационной палате, Коринна задала хирургу вопрос о нашей поездке на Гавайи.
– Обратно он не вернется, – ответил врач.
Потом, когда я оправился и вместе с Коринной поговорил с врачом, тот порекомендовал облучение: оно могло бы продлить мою жизнь на пару лишних месяцев. Но он предупредил, что болезнь неизлечима.
– Это конец. Надежды на выздоровление нет.
Мы спросили о химиотерапии.
– Разве что поможет выиграть немного времени, – ответил врач.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст