– Наверное я влюбилась, мама.
– Это хорошо, хорошо. Но фельдшер…, какой-то фельдшер… Ты торчишь там, в богом забытом Всеволожске… Какие перспективы, какой рост? Езжай хотя бы в Питер, найди себе богатого, настоящего мужика. Ты же у меня красавица. А ездишь там, в грязи в этой ковыряешься… Болото. Болото затягивает. Не успеешь оглянуться и уже с пузом, в съёмной квартире, с мужем-алкашом.
Мама странно растягивает слова, запинается.
– Мама, у тебя всё в порядке?
– О, да, у меня всё хорошо, у нас всё хорошо. Лёша любит меня. А что ещё надо одинокой женщине? Одиночество, оно знаешь, смертельно в моём возрасте.
– Я приеду скоро. Давай сходим куда-нибудь, развеемся.
– Хорошо. Пока, Мари.
– Я люблю тебя.
Последние слова упёрлись в короткие гудки, будто спасая меня от неискренности.
Что объединяет нас с родителями? Как мы чувствуем родственность, кровную связь? Не знаю. Иногда кажется, что я ничего не чувствую. И мне страшно. Неужели я такая неблагодарная дочь?
Огромная серая птица села на высокое дерево. Дерево зашаталось и заскрипело. Птица расправила мощные крылья и поднялась в небо. В следующий миг уже я лечу, становлюсь этой птицей. Подо мной – словно огромный механизм, состоящий из рук и ног – это люди среди маленьких домиков что-то делают. Кто-то сажает в землю семена, другие разводят огонь, третьи наполняют водой ржавые баки. Посреди большой зелёной поляны – шпиль церкви, внутри – существо похожее на медузу, щупальца которой протянуты к механизму. Медуза словно играет с ним или на нём. Я лечу, знаю, что выше их странных дел, меня не касаются их игры. Но видеть больше не хочу, боюсь, потому что знаю, что скоро механизм сломается. Пытаюсь закрыть глаза, но понимаю, что они и так закрыты, и попадаю в сеть, бьюсь, а в небе разносится механический рёв: «Белая ночь, белая нооооочь!» В унисон кричу на птичьем языке и просыпаюсь от этого крика.
Я отличаю сон от яви. Но бывает очень страшно. Сердце от таких пробуждений выпрыгивает из груди. Дурацкие сны! Раньше они снились реже.
На часах