Все, что мы еще скажем. Наталья Костина

мне не хотелось взваливать на себя еще и это: разговоры ни о чем, делано бодрые интонации, да и потом, она же чувствует себя обязанной… и это противнее всего. Это так же отвратительно, как и дворничихино «здрась», отчетливо отдающее запашком мусоропровода, как слепленное в одно слово скороговоркой «георгеоргич»… как вся моя жизнь после той аварии… как гнусное слово «рак», которое было произнесено дважды – приговор, приведенный в исполнение… после которого я уже навсегда стал кое-как слепленным в кучу «георгеоргичем», а не Гошенькой, как меня до самой смерти называла мама, и не папиным Геркой… Геркой меня больше не звал никто, как и Гошенькой… Остался Гоша, он же Гога, теперь Галоперидол – одноногий, отвратительный, ненавидящий вкупе с ноябрем и все человечество, брюзга…

      Проклятый одиннадцатый месяц колотил кулаками по зонту, коварно прятал в лужах выбоины – хотя тут я, несомненно, его переиграл: утопил в яме ботинок с протезом, которому было все равно – не жарко и не холодно. Внезапно я понял, что и душу свою, наверное, после аварии я заменил таким же протезом – причем сделал это сам… сам! Чтобы не болела больше… не чувствовала… чтоб ни жарко ни холодно…

      Только теперь, отряхнув с нечувствительной искусственной ноги воду, я понял, ПОЧЕМУ все это мне так поперек: это было дежавю. То, что я больше никогда не хотел вспоминать: пьяная женщина на диване, Генка все с той же капельницей в руке, запах рвоты, закатившиеся глаза, моя растерянность, моя злость, короткие стриженые волосы… не темные, а выбеленные – но какая, в сущности, разница! Они тоже когда-то были темными… Не хочу, не желаю больше всего этого!

      Однако ЭТОМУ было плевать на меня. Оно вторгалось в мои мысли, разом всё: и воспоминания, и запахи, и звуки… словно прокручивали и прокручивали закольцованную пленку нашей с погибшей женой недолгой и тягостной семейной жизни, закончившейся крахом – и в прямом, и в переносном смысле. Я уже знал, что разведусь с ней, я уже твердо это решил – тогда зачем закатил скандал после той проклятой вечеринки, когда она, сразу же напившаяся, стала вешаться на шею всем и каждому? Я знал, что скоро избавлюсь от ее назойливого присутствия… но не предполагал тогда, насколько скоро и КАКИМ способом!

      Я еще пытался сдержаться, когда она привычно плюхнулась на сиденье рядом, но, увидев, что она достала из сумочки почти полную бутылку коньяка – свинтила со стола, украдкой пронесла в прихожую и сунула в эту свою проклятую сумку! – начал высказывать то, о чем следовало бы промолчать. Потому что это было уже и не мое дело. Мы были почти чужие. Почти! Однако я не смог стерпеть, чтобы не ужалить ее. Ответить хотя бы так на то мужское унижение, какому эта женщина меня только что подвергла. Мне бы сказать себе: «Остынь, и так все знают, что у вас вот-вот официальный развод, оставь ты ее в покое, пусть живет как хочет!» Но… я тоже жаждал ее унизить. Если не при остальных, то хотя бы сейчас. Лучше бы я просто молча вытолкнул ее из машины, заставив добираться до дома как заблагорассудится… Вместо