Сценарий он не закончил. Написал только предисловие, в котором рассказал об истории замысла, довоенной работе над ним и о своих чувствах при чтении рукописи теперь, во время войны. В курсантской стрелковой бригаде, в том сорок втором году двадцатого века не получилось у него погрузиться в век восемнадцатый даже в связи с вечным Моцартом. Оставил он затем и пьесу о войне, писавшуюся им на основе всего того, что видел и пережил в октябре-ноябре на подступах к Москве.
Это был самый разгар его адъютантства, обретения навыков и знаний, необходимых на войне. Горький опыт показал, что воевать надо уметь, одним воодушевлением врага не победить. И это было время, когда он обнаружил, что не в состоянии по-прежнему продолжать свое писательство. Приезд в Москву вызвал у него много раздумий о своей творческой судьбе. Эммануил поделился ими с Д. Даниным:
Писать я не могу, ибо утратив один язык, я не обрел еще другого – это во-первых, или, вернее, во-вторых, и в сердце пустовато – это во-вторых, или, вернее, во-первых.
…Когда я был в Москве, я видел Рубинштейна, Фурманского, Алигер, видел Маркиша, постаревшего…, видел выложенного шпалами С. И я начал подозревать, что мне, молчаливому поэту, не пишущему писателю, лучше, чем им. Что-то накапливается в сердце и не разбрызгивается понапрасну в поневоле пустых, ибо незрелых словах…
Иногда я начинаю тосковать по моим писаниям, особенно по трагедии о Колумбе, которую я оставил недописанной в буйном цвету 21 июня 1941 года. Будь со мной ты, я стал бы писать пьесу – есть у меня замысел – может быть, совместно с тобой. Но один я не могу приняться за что-либо, мне перестало хватать для этого двух глаз, двух ушей, двух рук.
И все же он питал надежду, что состояние творческой немоты рассеется, и он станет писать. В одну из ночей родилось стихотворение, где он, словно вызывая своих духов, произнес:
Стихами, человек, заговори.
И боль, хоть не пройдет, но станет сразу
Подобна трезвой тяжести вериг,
Доступна уху и приметна глазу.
Однако в той степени, какая была нужна для профессиональной работы, состояние это не исчезало. А его самого неотвратимо влекло на иной путь – в окопы, с оружием в руках.
Но писать стихи он продолжал. В их курсантском полку не было своей строевой песни. Пехота пела «В гавани, в далекой гавани, пары подняли боевые корабли» и «Прощай, любимый город, уходим завтра в море». Эти песни пели и другие полки. Но то – другие. И Эммануил сочинил песню для своего полка. Полковой дирижер положил ее на музыку, песню подхватила вся бригада. К полнейшему удовольствию Выдригана.
В