Я пропела свои слова на иврите, как полагается полуеврейскому ангелочку – не имея ни малейшего понятия, о чем они. То есть это мог быть даже и призыв поддержать апартеид. В еврейской школе нас учили двум вещам: читать на иврите и читать на иврите. За год до бат-мицвы у нас был учитель, мистер Фишером, надо заметить, пугающий человек с застывшим выражением лица, ручаюсь, он и при землетрясении выглядел бы так же, как и во время сна. Ничто не могло вывести его из равновесия. Я сидела на первой парте, и мистер Фишер вызвал меня читать вслух Тору. Минуты через три я остановилась и спросила: «А что это значит?» Тут он впервые проявил чувства. Треснул рукой, похожей на бейсбольную перчатку, по столу прямо возле моей головы и заорал: «К директору!» Больше я вопросов не задавала.
Тот раз был не первым, когда я вляпалась в неприятности из-за вопросов, и не последним. В школе нас призывали задавать вопросы, но иногда, после этих самых вопросов, обвиняли в грубости или провокации. Теперь, когда я окончила школу и в конце коридора угрожающе не маячит кабинет директора, я могу задавать любые вопросы – любые, на фиг, какие пожелаю. Это приятно. И это еще и очень по-женски.
Но в тот важный для меня день смысл слов не имел для меня значения. Мне было плевать, что именно я пою; я просто хотела, чтобы у всех башню сорвало. Я выдала последние строчки своего фрагмента – ну что, исполнители «Скрипача на крыше», вам грозит увольнение – и на финальной ноте изо всех сил прибавила звука. И тут моя мечта превратилась в кошмар. У меня сорвался голос. Последняя нота вышла, как у Уильяма Ханга. Сердце заколотилось, и я почувствовала, как лицо превращается в свеклу, как с ним часто бывает, особенно, когда я позорюсь. В зале повисла тишина, я поняла, что сейчас заплачу.
Раздался первый смешок. Другой. И зал взорвался. Они все хохотали – и смотрели на меня с обожанием. Я увидела, как нервно хихикает Ким, ожидая мою реакцию. Я поняла, что несмотря на то, что все пошло не так, я всех порадовала, и я хотела, чтобы Ким поняла, что смеяться можно, поэтому засмеялась сама. Засмеялась от души. Я смеялась над собой. Мы все хохотали вместе – по-настоящему, долго.
Я почти уверена, что именно поэтому в тот день я официально стала женщиной. Не из-за глупого древнего обряда, когда детям дарят чеки, которые нельзя обналичить до двадцати пяти (серьезно? они все равно теряются). Нет, я стала женщиной, потому что превратила торжественный тихий зал в зал, полный нежданного смеха. Я стала женщиной, потому что впервые сделала то, что мне предстояло делать всю жизнь. Может, в тот момент я и не думала о важности этого события, но, когда оглядываюсь сейчас, убеждаюсь в этом.
Таких «первых разов» в жизни полно, они вспыхивают, как маленькие огоньки, и ты, сама того не зная, становишься женщиной. И речь не о всякой банальщине, вроде первого поцелуя или первой поездки за рулем. Женщиной становишься, когда впервые отваживаешься за себя постоять, если на обеде перепутали твой заказ, или когда признаешься