белели парусом, морем синели строго,
шинели стояли колом, когда они пропадали,
и царь, и женщина, и дым стоял над оврагом.
Виноград
Виноград идет по городу, заглядывает в окна,
время спать, но время дорого, время так бесповоротно.
Виноград кислее ревеня, бьют часы на старой ратуше.
Время жить, да мало времени, что ни вечер, так пора уже.
Разрешили бога ради нам, успокоили, не трогали.
Улыбнись мне, виноградина, бестолкового предлога ли
замечая, запоздалая, сверкающая, самая,
обними меня, усталого, упругая лоза моя.
Виноград идет по городу, заплетя дорогу винную,
время выпорото, вспорото, выгибая шеи львиные,
гривы тянет до луны свои, мы и сами дали корни бы,
да не хочет думать мыслями тьма немая, заоконная.
Постараемся зажмуриться, как дойдем до поворота мы.
Виноград минует улицы, фонари стоят сиротами.
Что забыть, когда не вспомнить нам, по ночам не чуя холода.
Воздух морщится оскоминой. Виноград идет по городу.
«Остановите музыку, я выйду…»
Остановите музыку, я выйду,
не мне считать вороновую чернь,
в стране потерь строке послушно лыко,
а головам до шапки дорасти
не позволяет каменное небо,
я вдаль смотрел, и не было меня,
и пули милые летели мимо,
и девочка смеялась у ворот.
Остановите музыку, я пьяный,
мне воздухом налили рукава,
смешно упрямым пальцам вниз ронять
на клавиши, на кривиши стальные,
в стране потерь ведру не нужен дождь,
дома растут, как мальчики, внезапно,
остановите музыку, я выйду,
остановите музыку совсем.
«Я отмою от цветов твое страшное лицо…»
я отмою от цветов твое страшное лицо
поцелую черный лоб обниму тебя навзрыд
где глаза твои сейчас где чудесный вкусный рот
почему не говоришь нам так нужно говорить
ты не помнишь как любил гладить волосы твои
пел тебе читал тебе приносил тебе попить
не осталось ничего кроме неба и любви
как теперь прикажешь жить как теперь прикажешь жить
«Волк в овчарне, следы случайного божества…»
Волк в овчарне, следы случайного божества.
Белые, глядящие вверх цветы.
Гудящий чайник. Утром ничего не говорит Москва.
Москва в руках торжествующей гопоты.
Москва принадлежит предателям, дуракам,
сволочи, у которой все пальцы давно во рту,
поэтому не за вас поднимаю свой тяжелый стакан,
синеющий на свету.
Рука печальная все не решается помахать,
и на причале только и смех, что блиц
различает, чтобы фотографию угадать,
такая, наверное, особенность у столиц —
кроить по образу, когда образ нынче один
борца