– И где же вы договорились встретиться? – спросила она теперь.
– Ей и мне удобна оранжевая ветка, на станции «Китай-город».
В секунду Наталье Семеновне все стало ясно. Как в детективном фильме про Эркюля Пуаро, все сложилось: жених ехал на «Китай-город» с юга, а невеста – с севера, и приехали они на разные платформы. И честно ждали друг друга. И расстраивались. И не дождались.
И надо же было назначить свидание именно на этой станции, может, единственной в Москве, где разные платформы – и увидеть друг друга невозможно…
Лилия Лузанова
Мюон одиночества
(отрывки из Венецианской части романа «Мюон одиночества»)
Лилия Лузанова: «Воспитывалась самым сумасшедшим городом России – Казань, где творили самые безумные гении: 19 век – Н. И. Лобачевский, 20 век – Н.А. Васильев. Поэтому пытаюсь писать в неевклидовом измерении».
…В одном месте набережная сужалась, потесненная углом блекло-салатового, наползающего на нее потускневшей и обсыпавшейся штукатуркой здания, и становилась особенно хороша за счет сужения и неожиданного добавления нового оттенка зеленого, разбавившего мягкий розовый цвет еще незажженных фонарей. В этом месте все особенно между собой гармонировало и рифмовалось – и мутная вода, и мукомольный буро-кирпичный завод Джудекки, и скрипящий от ветра причал, и несуразность кривоватого здания, склонившегося интимно к фонарю.
…Одиночество стояло рядом, так и не отступив от меня ни на шаг. Я снова взглянула в его мглистые мутно-нефритовые глаза с отражающимися в них медными бликами заката. Мое время истончается, но по-прежнему не дает гарантию, – кроме глаз, этих мглистых рысьих глаз, свидетельствующих вечность.
В одиночестве есть какая-то звериная, непреодолимая привлекательность. Оно влечет и пугает, возвышает и отвращает одновременно. Одиночество обостряет, усиливает акустику времени, и можно слышать зов предков. От этой прозрачности становится жутко, будто приближаешься к световой черте, отделяющей мир живых от мира мертвых. И тогда хочется вырваться, вернуться обратно в замутняющую и мнимо успокаивающую сознание своей суетой жизнь.
Только нельзя избавиться от того, частью чего являешься. Так же как никогда не исчезнет то, что является частью тебя. Мы состоим друг из друга – я из одиночества, а одиночество – из меня. Одиночество слагается из множества нас – бессистемных мюонов, тщетно пытающихся соединиться, не понимая того, что всегда были едины. Так же, как и всегда были разделены.
Я спустилась по лестнице к самому краю воды, и дух тления ударил мне в нос. Вода массивно и величественно переливалась последними кровянистыми отсветами, перекатываясь крупной неровной чешуей на коже живого тела. Я отступила на шаг: мне показалось на секунду, что у моих ног дышит гигантский василиск, испускающий свой ядовитый запах.
…Одиночество – прародитель вечности, как ложь – прародитель красоты[1]. А Венеция – родина одиночества. Она всегда была его родиной, даже тогда,