Мне почему-то всегда кажется, что это предел, который день кажется: вот он, конец, а тот никак не наступает, все продолжается война, и я сижу в своем окопе. Я сам себе солдат, сам себе командир, и вот я оказался в окружении, меня не вызволить, не спасти…
Завораживающе поблескивает початая бутылка коньяка – откуда бы она могла взяться? Но я не могу больше пить, я давно уже не могу пить и не знаю, зачем все-таки делаю это. У меня уже нет бизнеса и почти не осталось денег, но это совсем не беспокоит меня. То, что я создавал годами лишь для того, чтобы баловать их, подарить жизнь, какую они заслужили… Какая глупость. Теперь их нет. И некого баловать. И больше нет самого главного – смысла.
Теперь я хочу просто лежать на кровати. Не выходить из дома, не включать компьютер, не отвечать на звонки, просто лежать в коконе одеяла, видеть дурацкие сны ни о чем, не пить, не курить, не есть. Или нет, есть можно, только нечего. Я бы, может, с удовольствием съел тарелку бульона.
Спустя год после этого… Господи, мне трудно озвучить это даже для себя. После того как погибли моя жена и дочь, мать Дианы, Виолетта Григорьевна, стала навещать меня. Мы просто сидели с ней вместе, друг напротив друга, молчали и плакали. Иногда она пыталась покормить меня. Я удивлялся ее заботе. Казалось, она решила, что несет ответственность за меня. Но со временем это стало раздражать и злить. Я не понимал, как она может готовить свои дурацкие, никому не нужные супы, когда моей жены и дочери уже нет. Кому это нужно, эта нелепая забота о моей никчемной жизни? Из гостиной я перебрался в кабинет и наблюдал потоки моего льющегося света и воспоминаний. Виолетта Григорьевна мешала мне. Однажды я накинулся на нее, крича какую-то чушь о равнодушии и жлобстве. Она ушла вся в слезах. А мне так и не хватило сил попросить у нее прощения. Поэтому еда была редким гостем в моем захламленном, осиротелом, как и моя душа, доме.
И завтра обязательно случится что-то хорошее, уговариваю я себя. Обязательно случится что-то хорошее.
В тот момент я уже понимал, что ничто не держит меня здесь. Наверное, впервые я осознал это, когда сжимал в ладонях окровавленную голову Дианы или когда тянул рыжие от крови руки к окружившим машину милиционерам и «скоропомощным» докторам.
Заканчивался год, оказавшийся для меня по всем меркам хорошим и даже отличным. Дела шли в гору, красота Дианы расцветала с какой-то даже пугающей, нечеловеческой силой, и у меня каждый раз перехватывало дух, когда я видел идеальный профиль своей жены. Дочь являла миру свои немалые способности в области, разумеется, прекрасных искусств