– Хуже всего то, – заключил он, – что у вас, господа, нет чувства собственного достоинства. Вы мало думаете о том, что собой представляете.
Все это время мы медленно двигались вперед и теперь остановились напротив управления портом, вблизи того места, где исчезла, как крохотное перышко, подхваченное ураганом, массивная туша капитана «Патны». Я улыбнулся, а Брайерли продолжал:
– Это позор! Конечно, в нашу среду попадают всякие парни, среди нас встречаются и отъявленные негодяи. Но должны же мы, черт побери, сохранять профессиональное достоинство! Нам доверяют. Понимаете? Доверяют. По правде сказать, мне нет дела до этих паломников, отправляющихся в Азию, но порядочные люди не поступили бы так, как моряки «Патны», даже если бы судно было нагружено старым тряпьем. Такие поступки подрывают всякий авторитет флота. Человек всю жизнь может прослужить на море и не встретиться с опасностью, которая требует величайшей выдержки. Но если такое произошло… Да… Если бы я… – Он сбился с мысли, оборвал сам себя и заговорил другим тоном: – Я дам вам двести рупий, мистер Марлоу, а вы все-таки потолкуйте с парнем. Хотел бы я, чтобы он никогда больше не являлся в этот проклятый суд. Дело в том, что мои родные, кажется, знают его семью. Его отец – приходской священник. Помнится, я встретил его в прошлом году, когда гостил у своего кузена в Эссексе. Старик души не чает в своем сыне-моряке. Ужасно. Я не могу сам предложить Джиму деньги, я асессор, но вы…
Таким образом, благодаря Джиму я на короткий момент увидел истинное лицо капитана Брайерли за несколько дней до того, как он свел счеты с жизнью. Конечно, я тогда уклонился от вмешательства в это дело. Высокомерный тон, каким Брайерли произнес последние слова – может, они сорвались у него невольно, – намекал на то, что я заслуживаю не большего внимания, чем какая-нибудь козявка. В результате я с негодованием отнесся к предложению Брайерли по поводу денег и окончательно убедил себя в том, что суд – суровое, но справедливое наказание для Джима, и, подвергаясь ему, молодой человек до известной степени искупает свое отвратительное поведение на судне во время инцидента. Раньше я не был в этом так уверен. Брайерли ушел рассерженный. В то время его настроение казалось мне более загадочным, чем теперь, когда я знаю о его самоубийстве.
На следующий день, поздно явившись на заседание, я сидел один. Разумеется, я не забыл о вчерашнем разговоре с Брайерли, а теперь оба они – и Джим и Брайерли – сидели передо мной. Поведение одного казалось угрюмо-наглым, физиономия другого демонстрировала презрительную скуку, однако первое могло быть не менее ошибочным, чем второе, а я знал, что выражению лица Брайерли доверять нельзя. Асессор вовсе не скучал – он был возмущен, значит, и Джим, вероятно, не был наглым, что вполне согласовывалось с моей теорией. Я решил, что парень потерял всякую надежду. Вот тогда-то я и встретился с ним взглядом. Взгляд, какой он мне бросил, убивал всякое желание с ним заговорить. Какую бы гипотезу я ни развивал – бесстыдство или отчаяние, – я чувствовал,