Алфавит грешника. Часть 1. Женщина, тюрьма и воля. Владимир Лузгин

перехожих,

      Вплоть до брошенных собак

      Или выброшенных кошек.

      В зимы снежные, как мог,

      Птиц подкармливал кричащих –

      Пухляков, синиц, сорок,

      В сад слетавшихся из чащи.

      А сейчас едва дошёл

      До назначенной палаты,

      Через силу влез на стол

      И лежу себе распятым.

      Ни богатства, ни наград,

      Только боль и вспышки света,

      Да на фоне вспышек ряд

      Лиц с на лбу кровавой метой.

      Бельма, язвы, дерматит,

      Запах серы в волнах смрада,

      И никто не объяснит,

      Жил ли я, как было надо.

      «Ингварь приблудный: купец, гость и воин…»

      Ингварь приблудный: купец, гость и воин,

      Впрочем, в том разницы нет,

      В поле славянском навек успокоен,

      Словно склавин иль венед.

      Широкоплечий, русоволосый –

      Скальд, балагур, музыкант –

      В поле славянском раздетым и босым

      Брошен, как скиф или ант.

      Не всё равно ль: от меча, от отравы

      С жизнью оборвана связь,

      В поле славянском на шёлковых травах,

      Обрам уподобясь.

      Вороны выклюют гордые очи,

      Кожи истлеет загар,

      В поле славянском меж многих и прочих:

      Угров, сарматов, хазар.

      Дождь – не вдова по пришельцу заплачет,

      Ветер зароет – не брат,

      В поле славянском, где половцы скачут,

      Где печенеги лежат.

      И далеко эта весть разнесётся,

      Дрогнет и Меря, и Весь –

      В поле славянском в костях инородцев

      Дивного мака не счесть.

      Солнце привстанет – лениво и властно,

      Дескать, не удивлюсь!

      В поле славянском кровавом и ясном

      Близится, близится Русь.

      «Искрит метель, дорог шлифуя лёд…»

      Искрит метель, дорог шлифуя лёд.

      И жизнь моя настроилась на убыль,