Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России. Кирилл Кобрин

горесть и бледность изнеможения. Они не брали участия в общем разговоре; взглядывали иногда друг на друга и утирали платком покрасневшие глаза свои. Все смотрели на них с почтительным сожалением и с видом скрываемого любопытства. Молодой женевец, сидевший подле меня, сказал мне на ухо: “Это – знатный французский дворянин со своею женою, который по нынешним обстоятельствам должен был бежать из Франции”. В то время как подавали нам десерт, вошли в залу молодой человек и молодая дама в дорожном платье. “Mon pere! Ma mere! Mon fils! Ma fille!” (“Отец! Мать! Сын мой! Моя дочь!”) И при сих восклицаниях кавалер св. Людовика и сидевшая подле него дама вдруг очутились на средине комнаты в объятиях молодых людей». Как объяснил собравшимся слуга французских дворян, «бунтующие поселяне хотели убить моего господина; ‹…› он принужден был искать спасения в бегстве, оставив замок свой в огне и в пламени и не зная об участи детей своих, которые были в гостях у брата его и которые теперь, по его письму, благополучно сюда приехали». Перед нами жертвы все того же «великого страха», который, если верить РП, охватил даже спокойный обычно Эльзас. Аграрные беспорядки, крестьянский бунт заставили помещика сбежать столь стремительно, что он не смог узнать о судьбе своих детей.

      История показательная, отметим лишь одну деталь, на которую Карамзин, кажется, намеренно заставил обратить внимание своего героя. Орден Святого Людовика. Военный орден, основанный в конце XVII века Людовиком XIV в честь своего предка Людовика IX Святого, канонизированного в 1297 году. Кавалером этой очень редкой награды становились военные, причем не из аристократии, более важным условием была принадлежность к католической церкви – так что вряд ли можно согласиться с женевцем, назвавшим беглеца «знатным». Так кого же видит РП и его сотрапезники? «Пожилой человек» – наверное, ему лет шестьдесят. Если так, то он родился около 1730 года, а орден мог получить либо за Семилетнюю войну, либо – как знать? – за участие в войне с Британией на стороне восставших североамериканских колоний. Никаких других войн после 1750 года Франция не вела до самой революции. Перед нами почтенный офицер-ветеран, изгнанный из своего дома взбунтовавшимися (если вспомнить психоделическую версию о массовой истерии – то внезапно рехнувшимися) крестьянами, разлученный с детьми, ищущий убежища на чужбине. Французская революция, если смотреть на нее из Базеля, этого символа прошлого, настоящего и даже будущего Европы, выглядит как помешательство, причем того рода, какое было уже давно известно на континенте. Восставшие крестьяне жгут усадьбы дворян – все это началось во Франции еще с Жакерии, даже раньше. Французская революция в базельском эпизоде прочитывается как явление исключительно архаическое, даже привычное; слово «нация» здесь не произносится. Карамзин будто говорит читателю: то, что внутри революции кажется новым, со стороны может выглядеть давно знакомым. Это знание также входит в общую гносеологию революции, которая разворачивается перед читателем. Уже