– Кофту скидывай.
На мне была длинная шерстяная кофта-кардиган. Пришлось ее снять. Грубые пальцы забегали по пуговицам блузки. И опять безуспешно.
– Я сама, – повторила я.
Блузка с воротничком тоже опустилась на землю у меня за спиной. Как будто я сбрасывала перья. Или крылья.
– Лифон снимай.
Я повиновалась.
Он схватил их – мои груди – обеими руками. Тискал. Давил и расплющивал о ребра. Крутил. Думаю, излишне говорить, какая это боль.
– Не надо так, ну пожалуйста, – упрашивала я.
– Кайф: белые сиськи, – промычал он.
После этой фразы они стали мне чужими: каждая часть моего тела, до которой он добирался, переходила в его собственность – губы, язык, грудь.
– Холодно, – простонала я.
– Ложись, – бросил он.
– Прямо на землю? – Дурацкий вопрос, только лишь от безнадежности.
Среди сухих листьев и бутылочных осколков разверзлась могила. Все мое туловище застыло – увечное, поруганное, неживое.
Вначале я просто осела на землю, но не спешила ложиться. Он без труда стянул с меня расстегнутые джинсы. Я кое-как пыталась прикрыть наготу (по крайней мере, на мне еще оставались трусы), а он придирчиво меня разглядывал. До сих пор помню, как этот взгляд лучом скользил в потемках по моей мертвенно-бледной коже. Под этим лучом оно – мое тело – вдруг сделалось гадким. Уродливым – это еще мягко сказано.
– Ну и мымра – попалась же такая, – фыркнул он.
Это было сказано с отвращением, это было сказано без обиняков. Осмотрев добычу, он остался недоволен.
Но не отпускать же.
Тут у меня лихорадочно заработала мысль: в ход пошла и правда, и ложь – нужно было его разжалобить. Показать, что я по сравнению с ним убогая и никчемная.
– Меня из приюта взяли, – зачастила я. – Даже родителей своих не знаю. Пожалуйста, отпусти. Я еще девушка.
– Ложись давай.
Вся дрожа, я медленно распласталась на холодной земле. Досадливо сдернув с меня трусы, он скомкал их в кулаке и отбросил в сторону, куда попало.
У меня на глазах его расстегнутые штаны сползли до лодыжек.
Он лег сверху и начал совершать толчки. Это было знакомо. В школе мне нравился один парень, Стив, так вот, он проделывал то же самое, зажав мою ногу, потому что большего я не позволяла. Конечно, в таких случаях мне и в голову не приходило оголяться, и Стиву тоже. Он уходил от меня в расстроенных чувствах, зато мне ничто не угрожало. Родители всегда были дома, в другой комнате. Я внушала себе, что это любовь.
Как он ни пыжился, ему пришлось помогать себе рукой.
Я неотрывно смотрела ему в глаза. Боялась отвести взгляд. Думала: стоит только зажмуриться – и провалишься в преисподнюю. Чтобы остаться в живых, надо присутствовать здесь до последнего.
Он обзывал меня гадиной. Ругался, что у меня все сухо.
– Прости, прости, – повторяла я; сама не знаю, почему нужно было все время извиняться. – Я девушка.
– Не фиг пялиться, – буркнул он. – Зенки закрой. Чего трясешься?
– Я