Как же я дерзнул просить об этом?!
Нет, не о помощи, не только о помощи – однако же тьма сгустилась мгновенно, и акула растаяла.
Звезды усыпали небеса: где – ярко-бриллиантово, где – скромнее – фионитово, где – просто – крупною и мелкою солью, – и отразились в море.
Нет, я просил – о другом… Я просил…
(Человек, конечно, наглец. Вcе ему мало, и тайны ему недостает, хочется особого, этакого, самого-самого… Вот зачем я вызвал акулу! А они съели яблоко, и Авраам содеял свое, и Ной, и Моисей… Вот зачем грешили и забывали Его!..)
Я просил ни много ни мало:
– Откройся, покажись, Господи!
Вы можете себе представить?!
Но просьба моя была столь искренней, такой благодарной…
…Вы спросите, где, где эта область?
И, поколебавшись, я отвечу так: она есть, она – на границе знакомых вам созвездий. И вы легко ее обнаружите, если прибудете сюда, обнаружите, бесспорно, остров-то райский! – по особой симметрии указующих звезд, но, конечно, не полной, выражающей свободу и уважение к Человеку.
Именно потому, что найти эту область легко, я не указываю ее прямо.
Ищите, милые, ищите сами, и небеса улыбнутся вам и спасут…
А я, глупый, стал просить еще знак, еще чудо, мол, правильно ли я угадал.
Но звезды молчали. Грустно, печально и благодатно.
Что ж – завтра домой. Домой…
Впрочем, нет! Еще утро! Утро еще мое…
Грузовой пикапчик остановился, и заглушив мотор, из кабины вылез молодой кучерявый парень, и выпорхнула она – оба смуглые, белозубые, улыбчивые, – и я уже не мог отвести взгляд, вернее продолжал делать вид, что пишу, а сам поглядывал, отмечая национальные приметы любви, то есть ранней влюбленности, когда уж и яблочко надкусили, а все еще здесь, в Раю, еще не выгнали…
Нет большего удовольствия, чем следить за такими парочками. Я отметил, как ловко умеет она накрывать, доставая из сумок и раскладывая, а он – налаживать закидушки и спиннинг, и улыбаться ласково и любовно, игриво и сдержанно, отчего и море заблестело, зашелестел ветерок, и маленькие песчаные крабики высунулись из нор и застыли навыкате, словно вышколенные стюарды.
Улыбок расточалось довольно: в первую очередь, конечно, друг дружке, но и морю, и небу, и рыбам, которые не ловились, и парочка досталась мне, чтобы как редкие марки храниться для внуков в замечательном кожаном кляссере.
Он принялся забрасывать, предварительно наматывая леску на стеклянную бутылку, аккуратно, виток к витку, и, влекомая грузилом, уходила она далеко, и закидывал следующую. Вскоре вода и суша были скреплены дрожащими, но прочными нитями, и он присел, попивая из длинногорлой бутылки. Однако отдыхать ему не пришлось. Поклевки следовали одна за другой, приходилось выбирать. И каждый раз она подбегала к нему, но, увы, не ловилось, и она – виновато, а он – удивленно улыбались друг другу, а стало быть – и всему миру.
Наживка