и бессмысленностью контингентности мира. Речь идёт о той самой взаимозависимости, которая существует между романом как сотворённой целостностью и размышлением. В самом деле, если роман может представать в целостности в конце пути героя, когда появляется «глубочайшее и напряжённейшее озарение человека, вызванное смыслом его жизни», тем не менее, элемент размышления заявляет об абстрактности этого «чистого видения смысла» (TdR, 107), то есть о неспособности романиста искупить неразумие мира.

      Следовательно, размышление позволяет роману закончиться, или другими словами, оформиться в целостности, и в то же время открывает его миру, который в своём бытии, предоставленном бессмысленности, остаётся по-прежнему «непредставляемым»: из этого следует глубокая печаль, неизбежно сопровождающая элемент размышления.

      4. Ирония и демонизм в романе

      В начале пятой главы Лукач резюмирует свои соображения о романе таким образом: «Композиция романа – это парадоксальный сплав разнородных и отдельных элементов в организме, постоянно подвергаемый сомнению» (TdR, 111). Следовательно, роман, будучи сотворённой целостностью, помещает в форму между началом и концом всё многообразное конечное и контингентное мира, и в то же самое время, поскольку не может обойтись без элемента размышления, постоянно подвергает сомнению, что сам он является целостностью. Принимая во внимание, что роман хочет быть критическим, а не метафизическим размышлением, необходимо, чтобы такое размышление давалось в самой процессуальности написания романа. Именно в этом смысле, как уже сказано, Теория романа – это не теория как таковая, с уже определённым предметом и описываемая со стороны, это эссе. В самом деле, эссеистика молодого Лукача, который в Теории романа достигает наивысшего момента умозрительности, – это критическая литература, которая не описывает со стороны смысл и бессмысленность, но которая изнутри бессмысленности, в попытке уловить вечно ускользающий смысл, беспрестанно сомневается, отказываясь от всякой систематичности и признавая за собой важность этого парадоксального соотношения завершённости и незавершённости, с которой она определила-не-определила свой ‘предмет’, а именно – роман. Эта причина романа избегает любого определения – по своей сути, которая всегда определяется заново, – и, по существу, нужно было бы говорить не о предмете, а о беспредметности.

      Элемент иронии, анализировавшийся вплоть до этого момента со стороны как формальный элемент композиции романа, представляется в форме философского размышления, находящего выражение именно в написании романа, и представляющего собой условие доступа к ‘истине’ в литературе. Ирония, будучи никогда не в силах «полностью лишиться собственной субъективности» и избегая всякой попытки изображения, осуждает роман «на максимальную сложность» (там же). Таким образом, будучи «размышлением творческого индивидуума», ирония с одной стороны раскрывает абстрактный характер