– Не тужите… дети… – потрапезничав, сказал хан. – Всяк, кто родился, умрет… – Его вдруг неудержимо потянуло в сон. – Как умереть – вот что не все равно, дети!..
– Двинулись! – раздался мальчишеский голос одного из караульных нукеров. – Правое крыло пошло-поехало-о-о!
Хан встряхнулся, поднялся и стал смотреть на долину, ласково похлопывая своего жеребца по теплому крупу. Люди Мухулая тронулись в путь в таком же порядке, в каком стояли. Они шли спокойно, не торопясь: дорога предстояла дальняя, для кого-то и последняя. Мухулай – походная душа, мудрый полководец, и хан не сомневался, что он доберется к нужному месту еще до наступления темноты, а утром, не торопясь, устранит все открывшиеся в пути огрехи в расстановке сил и средств.
Вот двинулось основное войско, но рывками, то вытягиваясь, то утолщаясь, как змея, заглотившая мышь. Хан усмехнулся, представляя себе страдания самолюбивого брата, и, не в силах более бороться с гнетом сна, лег на войлочную подстилку. Дозорные еще обсуждали выход наевского крыла, а хан уже спал. И приснился ему странный сон из тех, что вспоминаются всю оставшуюся жизнь.
…Напротив стоит Джамуха и смотрит ему, Тэмучину, прямо в глаза. Между андаями течет быстрый ручей желтой воды. Хоть и стоит Джамуха-андай довольно далеко, но видно, что одет он в простую одежду из воловьих шкур, а черные, длинные, как водоросли, волосы висят ниже лопаток.
– Андай! – кричит Тэмучин. – Мы ведь почти дети одной семьи Хабул-хана, который разбил джирдженов! Иди на мой берег!
Но Джамуха знакомо кривит рот, плюет сквозь зубы в желтую воду ручья и смотрит на Тэмучина тяжелым, испытующим взглядом. Два мальчика-подростка подводят Джамухе белого коня, изумительно статного. На груди коня – черный накрап. И Джамуха, вождь джаджиратов, легко вспрыгивает на спину коня, еще раз оборачивается к андаю и медленно едет на закат…
Он проснулся, когда солнце уходило за горизонт, и лишь потрескивание хвороста в костре нарушало вечернюю тишину. У костра сидел и тер глаза тыльной стороной ладони Усунтай. Юное лицо его расслабилось, а глаза, глядящие в огонь, были глазами старика. Не огонь ли, позволяющий созерцать себя, делает равномудрыми тихонями юношу и старика? Что видят они в этом осязаемом полыхании?
– Ушли? – спросил Тэмучин, избавляясь от никчемных мыслей.
Усунтай-тойон вздрогнул, распрямился перед ханом, кивая согласно:
– Все благополучно… Хасаровские возвращались: видно, что-то забыли…
– Как найманы?
– Там тишина и покой. Они ложатся на ночлег во-о-н в той низине, но разделились на части. Лазутчики наши молчат, – отвечал юноша.
– Надо бы особо следить за Кехсэй-Сабарахом. Если старик придет в отчаяние, может подстрекнуть к чему угодно.
– О,