И весь он, как горящее от удара молнии дерево, был охвачен огнем раздражения, когда ему передали, чтоб зашел к матери на ужин. Ума его хватало, чтоб понять: ешь ужин и думай, кому сужен.
Однако пошел, бренча неслышимо бренчащими бубенчиками ханской свободы. Надо идти. Мать есть мать. Против ее воли и хан бессилен.
– Какая нужда? – спросил Тэмучин, входя в сурт матери, как во владения рыси.
Но Ожулун по-кошачьи неслышно двинулась к нему, обняла и он почувствовал на своем горячем лбу прикосновение прохладного носа матери: она гладила его по голове и обнюхивала, как в давнем детстве.
– Ох-хо-хо, – размягчаясь, только и вздохнул сын.
Ожулун налила кумысу в золотую чашу и позвала его:
– Садись со мной рядом, Тэмучин… Не сверкай глазами – здесь врагов не отыщешь, как ни старайся… Разве Мухулай тебе враг? Войди, Мухулай!
Явился из тьмы Мухулай, встал и потупился.
Явился и Джэлмэ и стал озирать стены сурта, будто видел их впервые.
Тэмучин, выигрывая время, медленно выцедил кумыс, утерся рукавом халата.
– Хороший кумыс! – сказал он. – Помнишь, Мухулай, как тебя лягнула кобылица около третьего часа дня?
Давно это было… Все правильно сделал Мухулай-подросток: натянул меж двух кольев веревку и привязал к ней жеребят тех кобылиц, которых надо подоить. Одна, вороная и горячая, все не давалась, пряталась за других, а в конце концов приложилась копытом к худому плечу Мухулая так, что он кувыркнулся через голову и расплескал уже надоенное молоко.
– Помню-помню! – с готовностью отозвался Мухулай, и колени его перестали трястись. – Надо было, чтоб жеребенок ее пососал… Она б тогда не того, она б меня не тронула…
– А ты помнишь, как ты за ней с копьем по степи гонялся, убить хотел? – продолжал Тэмучин.
– Хе-хе! –