Помнит он, как в длинном чёрном казакине со стоячим воротником, в надетой набекрень шапке, опушённой мехом, Тимерджан, у которого только-только пробились чёрные усики, держа за левую руку Зайтуну, вот на этом дворе помог ей сойти с тарантаса на белый войлок. И Зайтуна, ступая по белому мягкому войлоку, вошла в этот дом невесткой.
Ай, Зайтуна, Зайтуна! Миловидная, застенчивая девушка, терпеливая, послушная молодая сноха. Сколько теплоты, сколько света принесла она в их маленький дом! Пусть земля ей будет пухом! Ведь он сам её сосватал своему Тимерджану…
Девушки ходили за водой к холодному роднику, что у запруды… Весело позвякивали на крашеных коромыслах вёдра, расписанные крупными цветами. К роднику шли принарядившись, позванивая монетками в косах; это было и развлечением, и своеобразными смотринами… Лукман растил парня и со своей мельницы внимательно поглядывал на чуткие стайки стройных, как молодые лани, девушек. Он заприметил одну из них, тоненькую, ступающую мелкими шажками. Движения её были несуетливы, но быстры. Иногда она попадалась ему навстречу. Девушка проходила мимо, прикрыв лицо платком, немного отвернувшись, опустив длинные ресницы.
Да, песня уже забылась, нет больше Тимерджана и Зайтуны, вошедших когда-то рука об руку в этот дом, и только выращенные Зайтуной фуксии, за которыми ухаживает бабушка Шамсинур, всё ещё стоят на подоконнике, а их висящие цветы похожи на слёзы…
Недолго длилось счастье. Буря не обошла молодых, война простёрла своё чёрное крыло и над ними. Когда первые снопы свезли на гумно и на току начали стучать цепы, Тимерджана забрали в солдаты.
Вот так. Зачем теперь и вспоминать об этом? Всё прошло… Пригревает солнце. Лучше ни о чём не думать, сидеть спокойно, закрыв глаза. И старик закрывает их и видит тёплое летнее утро, высокие прозрачные облака. На Тимерджане новый казакин, сшитый на свадьбу, красный кушак, шапка, надетая, как всегда, набекрень. Забросив на плечо дорожный мешок, он покинул свою деревню. Отец, мать и жена проводили его за околицу. Посреди пустынного поля все остановились. У Тимерджана вздрагивали губы, он молча попрощался сначала с матерью, потом с отцом. Постоял, прижав к груди Зайтуну, так ничего и не смог сказать ей, повернулся, ушёл. Ушёл, а трое остались на дороге. Стояли молча.
Как-то сразу поникла, увяла, будто сорванный цветок, Зайтуна.
– Терпение, дочка, – нарушил молчание охрипший голос Лукмана, – терпение. Бог даст, по этой же дороге назад вернётся. Встречать его тоже втроём выйдем. Ждать будем…
Ждали они долго. Навсегда запомнилась удаляющаяся фигура Тимерджана – шёл он, опоясанный красным кушаком, по дороге, вползающей на пригорок. «Кому нужна эта война?» – мучительно думал тогда Лукман, словно держал на ладони горящий уголь и не мог выбросить его.
Прошла осень шестнадцатого года, наступила зима, повеяло весной. Кажется, был конец февраля, нет, наверное, начало марта (у крыльца уже собиралась талая вода), когда Зайтуна родила мальчика. Его назвали Батырджаном, и все трое хотели, чтобы он