«Налоги ведь придется платить не только в этом году. И на будущий год, и еще через год, и так до самой смерти. Если я заплачу в этот раз, на будущий год они поднимут налог еще выше и будут поднимать до тех пор, пока не выживут меня отсюда. Если уродится много хлопка, они обложат его такими налогами, что я останусь ни с чем, или же конфискуют его и заявят, что это хлопок Конфедерации. Янки и их прихлебатели загнали меня в угол. Всю свою жизнь я проживу в страхе, что меня на чем-то подловят. Всю жизнь дрожать от страха и трястись над каждым центом, надрываться и гнуть спину попусту, потому что меня все равно обманут, а хлопок отберут… Занять триста долларов и заплатить налог – это только оттянуть неизбежное. Мне нужно выбраться из этой ямы раз и навсегда, чтобы по ночам я могла спокойно спать и не думать о том, что случится со мной завтра, или через месяц, или через год».
В голове у нее словно работал часовой механизм, хладнокровно и последовательно развивая одну мысль. Она думала о Ретте, о его белозубой улыбке и смуглой коже, о полном сарказма взгляде ласкающих ее черных глаз. Она вспомнила жаркую ночь в Атланте, уже ближе к концу осады, когда он сидел на пороге дома тетушки Питти, полускрытый мраком летней ночи, и снова почувствовала тепло его руки на своей, когда он сказал: «Я хочу обладать вами – ни одной женщины я не желал так, как вас, и ни одной не ждал так долго».
«Я выйду за него замуж, – бесстрастно решила Скарлетт. – И мне уже никогда больше не придется думать о деньгах».
О благословенная мысль, мысль более сладкая, чем желание попасть в рай, – никогда, никогда больше не думать о деньгах и знать, что Тара в безопасности, а семья сыта и одета, что ей больше никогда не придется пробивать лбом стены!
Она показалась сама себе древней старухой. Происшествия этого дня измотали ее вконец: сначала ошеломляющая новость о дополнительном налоге, затем сцена с Эшли, а в довершение всего приступ кровожадного гнева, вызванный Джонасом Уилкерсоном. Да, Скарлетт стала совершенно безучастной. Если бы она еще была способна чувствовать, что-то глубоко у нее внутри непременно воспротивилось бы зарождающемуся плану: ведь она ненавидела Ретта больше всех на свете. Но она лишилась способности чувствовать, она могла только думать, и все ее мысли носили исключительно практический характер.
«Той ночью, когда он бросил нас на дороге, я наговорила ему кучу гадостей, но я заставлю его забыть об этом, – пренебрежительно подумала она, не сомневаясь в своем умении очаровывать. – Когда он будет рядом, прикинусь невинной овечкой. Заставлю его поверить, что я всегда его любила, а той ночью просто расстроилась и испугалась. Все мужчины такие тщеславные – чему угодно поверят, лишь бы им это льстило… Главное, он ничего не должен знать о моих стесненных обстоятельствах, пока я не заполучу его. Да, он не должен ничего знать! Стоит ему хотя бы заподозрить, как мы бедны, – сразу решит, что мне нужны только его деньги, а не он сам. Слава богу, он ничего не знает, да и откуда ему знать, ведь даже тетя Питти не