…Катя, оплывшая от тяжелой беременности, в проседью в коротко стриженных волосах, лежит на каталке в больничном коридоре, к левой руке ее тянется трубочка капельницы, а правой она и из последних сил сжимает руку мужа, и улыбается ему с такой сияющей любовью, что кажется – эта любовь смывает и следы возраста, и уже подступившую боль. На висках и на переносице у нее высыпали капельки пота, муж вытер их своим платком, поцеловал в кончик носа и смотрит, как ее увозят… Катя пытается приподняться, чтобы еще раз улыбнуться ему. Чтобы его, волнующегося, поддержать: все будет в порядке, им обещали, что все будет в порядке, современная медицина даст ей возможность стать матерью здорового мальчика, все будет хорошо, уже через несколько часов они снова будут вместе, втроем! А Лиля видит, как парит над каталкой, над горой высящимся животом Кати – длинное, серое, длиннопалое, белоглазое, с пастью пиявки, страшное, страшное, страшное… Касается то ее груди, то живота, словно пытаясь выбрать жертву: женщину или дитя? Женщину или дитя?
Вкус мороженого показался невыносимым, будто гнилое мясо, Лиля еле успела добежать до туалета и ее вырвало.
И в этот миг она вспомнила…
То, что регулярно вспоминала – и снова забывала.
То, что не должна была помнить, потому что дети не помнят происходящее с ними до двух лет!
Она вспомнила странный темный дом, с круглыми стенами, и вокруг все мех и мех, мех и мех, и под ней – мех, и в середине дома горит огонь, и уходит дым в дыру в крыше дома, а все равно в доме тепло, и было бы хорошо и уютно, если бы не кричала так громко женщина:
– Не делай! Умоляю тебя, не делай этого!
А мужчина молча скреб костяным ножом окровавленную шкуру. Нож, кровь, шкура – не страшно, потому что привычно.
Страшнее было, когда вчера он подманил бутылкой со сладким молоком маленького, совсем маленького олененка, и позволил ей, Лиле…
Нет, ее не так зовут, не так!!! Но как? Имя, она не помнит имя…
Он позволил ей обнимать и гладить олененка, пока поил его, и когда перерезал ему горло, она еще обнимала олененка, и горячая кровь брызнула ей на руку и щеку, и она отшатнулась, упала, заревела, а мужчина вспорол олененку живот и бросил собакам потроха, и все время бормотал, бормотал что-то, чего она не понимала…
Да, это было страшно, а шкура большого оленя – не страшно, обыкновенно.
Но почему так кричит женщина?
– Давай уедем, давай просто уедем, я не могу так, я не могу отдать ее…
– Мы не можем убежать от него. Он найдет нас где угодно.