– Давай на сцену! – прошипел Плоткин, толкнув Егора в спину.
Тот неуверенно направился к сцене, чувствуя на себе взгляды собравшихся и более всего опасаясь встречи с этими взглядами. Он смотрел строго перед собой, а встав за трибуну, устремил взор куда-то поверх голов, щурясь и мигая, точно в глаз ему попала соринка.
– Добрый вечер, дорогие друзья, – начал он негромко.
Перешептывания, сопровождавшие его перемещения, затихли. Все хотели услышать, что скажет очередной кандидат в бессмертные. Как знать, не станет ли его речь манифестом новой русской литературы?
Однако же ничего «такого» сказано не было. Егор поблагодарил собравшихся за внимание к своей персоне, произнес несколько благопристойных острот, улыбнулся и сошел со сцены.
Впрочем, провала не было. Его поведение легко было объяснить переутомлением, а бледность, заливавшая его щеки, только подтверждала слухи о небезопасности литературного труда. Ему скорее посочувствовали, нежели осудили, а это было лучшее из того, чего он мог дождаться в ответ на свою более чем скромную речь.
Но Егора мало занимало происходящее. Кинув во время своего выступления взгляд со сцены в зал, он с облегчением увидел ту, которую искал. Изящная брюнетка с гордо посаженной головой, гладко причесанной на прямой лад, сидела в первом ряду, расположившись для удобства несколько боком, и внимательно смотрела на него. На ней было изумрудное платье, нитка белого жемчуга и белые туфли на высоком каблуке. Подчеркнутая безыскусность наряда словно оттеняла ее оригинальную, во французском стиле, красоту, а матовое сияние плеч с равной силой притягивало взгляды и мужчин и женщин, сидевших за ее спиной. Но она, казалось, ни на кого не обращала внимания и держала себя так, будто в зале никого, кроме нее, не было, что невольно внушало мысль о некоем особого рода опыте, берущем начало не столько в преимуществах воспитания, сколько в качествах, заложенных самой природой.
Поймав взгляд Егора, она ответила ему ободряющей улыбкой, а когда он сел рядом, прошептала с искренней тревогой в голосе:
– Что с тобой?
– Нам надо поговорить, – сказал Егор.
На сцене в эту минуту выступал с хвалебным словом маститый писатель – в патентованных сединах и бородавчатых брылах, столь хорошо известных стране, – и Егор рисковал оказаться неучтивым. Но ему, казалось, было безразлично, что о нем подумают.
– Жанна, я так больше не могу, – сказал он, не скрывая своего отчаяния.
– Егор,