– Нет-нет, правильно говоришь, Сафрон.
Конечно, правильно… Там же даже воздух другой, ни только жизнь. Поэтому давай, не дури. Лучше молись за меня со свободы.
– Так я ж не умею…
И от этой малограмотной наивности, граничащей с простотою, Сафрон, не удержавшись, засмеялся. А с добром заканчивая смеяться, подтолкнул-ударил Старого в плечо:
– Всё, Старый, давай… вали отсюда. Достал ты уже, со своей маленькой азбукой. Молиться он не умеет…
– Да, Сафрон, тебе бы вот всего хорошего, – легко поднявшись со шконки, проговорил Старый и ещё раз протянул по размерам детскую ладонь, будто специально и предназначенную, чтоб ловко шарить по карманам. – Век тебя не забуду.
Сафрон тоже поднялся со шконки и, видя протянутую руку, ответил Старому прощальным и крепким рукопожатием, а когда услышал последние слова, прозвучавшие слезящимся тоном, он снова засмеялся:
– Всё, Старый, хорош! Обниматься не будем. Давай, иди уже. А-то точно в карцер загремишь.
И наконец-то почувствовав, что его едва ли не гонят взашей, Старый грустно и восвояси поплёлся к выходу. Но вдруг остановился, обернулся и уже едва не плача, посмотрел на остающегося стоять Сафрона. Человека такого же маленького роста, тех же старых и поседевших лет, что и он, но духа, в отличие от него, так уважительно не потерявшего.
– Не смогу я там, на свободе. Правда, не смогу, Сафрон. Обратно вернусь, вот увидишь, – и не выдержав искренности последних слов, Старый искривил свои губы, они несдержанно затряслись, захлюпали и появившиеся из глаз слёзы, безудержно потекли по его щекам. – Я, правда там не смогу. Я и в этот раз сел в тюрьму специально. Из магазина сапоги украл, а они оба оказались правыми. Менты даже смеялись надо мной, но всё равно посадили.
Сафрона неприятно перекосило от услышанного. Он неприязненно сморщился, видя расплывшееся в кислости лицо, досадно и неприветливо покачал головой, обратив внимание на слёзы беспомощной слабости, и уже грубым голосом, чтоб как с глаз долой, отреагировал вслух:
– Дурак будешь, если вернёшься. А вернёшься, – не подходи, – и, сделав ударение на последнем слове, Сафрон зашёл обратно в свой проход. Прошёл, устало сел-свалился на шконку и досадно покачал головой: ’’Вокруг всё так несовершенно’’.
Накатила усталость. Во взгляд пришло разочарование, и лицо его стало задумчивым: ’’Как это жизнь может так сломать, что человек без всяких преступлений идёт в тюрьму, как в дом родной. Ведь это ж воля. И не только физическая, но и изнутри откуда-то ликующая. А ему!? ’’.
Однако косвенно коснувшись этой дилеммы и не найдя в ней подходящих аргументов, или может ничего уже не понимающий в этом развивающемся за забором мире, Сафрон с той же досадой покачал головой. А услышав за окнами возбуждённое разноголосие, он поднялся со шконки, прошёл к распахнутому окну, в переходе напротив, и бросил