– Отпуск мне дали на десять дней. Пока летел – осталось шесть.
– Да что мы так разговариваем-то? Давайте за стол, – сказала тетя Надя.
– И то верно, – подхватил Ефим Михайлович.
Тетя Надя поставила на стол еще два стакана. Ефим Михайлович разлил водку. Себе и мне по стакану – женщинам по половинке.
– Хорошая у тебя была мамка, добрая, – как и положено в таких случаях, начал он, но где-то на полпути голос у дядьки обмяк, худой кадык завис посреди горла. – Помянем, Степа, – уже тише закончил он.
Выпили разом, закусили, потом выпили еще по одной. Ефим Михайлович откашлялся, стал рассказывать, как провожали родню.
– С ребятишками решать надо, – остановила его Фрося.
– Да, да, – заторопился Ефим Михайлович. – Тут Кутины приходили, говорят, может, отдадите Наташку. Детей-то им, сам знаешь, Бог не дал. А дом без ребенка – сирота. Хотели из детдома взять, да там чужие, а Наташка у них на глазах выросла.
Фрося помалкивала, но взглядом, точно кошка мышь, сторожила меня. Тетя Надя, которая после рюмки, похоже, обмякла, подняла голову. На груди натянулось платье.
– Вот что я вам скажу, люди добрые, что, у них собственной родни нет? – Она пристукнула кулаком по столу, со стола упал нож.
– Кто-то еще придет, – почему-то испуганно сказала Фрося.
– Должно быть, мужик, – деловито заявил Ефим Михайлович. Он поднял нож, вытер лезвие о рукав, положил обратно на стол.
– Неужто мы оставим их? Наш корень – наша кровь, – повела бровью тетя Надя. – Люди-то потом что про нас скажут?
– Я и говорю, решать надо, – поддержал Ефим Михайлович. – Кабы у нас с Фросей квартира побольше была, я и разговор вести не стал, забрал бы ребятишек к себе.
– Правда, Ефим, правда, – поддакнула Фрося.
– С Анной мы душа в душу жили, – поглядывая на тетю Надю, продолжил Ефим Михайлович. – Я ей то угля привезу, то дров, в прошлом году пять рулонов толи достал.
Вот так и раньше. Привезет нам известь, мама побелит себе и ему. Потом оправдывалась передо мной: «Ефим, он ничего, он хороший. Фрося, та из него веревки вьет. Ей ведь какого мужика надо? Чтоб не ел, не пил и на голове ходил. У самой руки от задницы выросли». Жили они на железнодорожной станции в переполненном бараке. Нескладная, неладная была у них семья, Фрося часто болела. Ефим Михайлович летал с одного предприятия на другое, искал длинные рубли. Хозяйства у них не было, если не считать маленького огородика, в котором ничего не росло. У соседей водились и морковь, и огурцы, и капуста. У Ефима Михайловича ничего. «Место, место гнилое, – частенько жаловался он матери, – вот если мне ваш огород, озолотился бы».
– Я сейчас кладовщиком работаю, – доносился до меня голос Ефима Михайловича, – работа ответственная, подотчетная. Люди-то сейчас какие? Быстро под монастырь подведут, и окажешься за Ушаковкой.
Почувствовав, как во мне растет неприязнь к Ефиму Михайловичу, я поднялся из-за стола и вышел на улицу. Морозный, пахнущий сыростью