Языки страха. Женские и мужские стратегии поведения. Сборник

– так обстоит дело в рассказе “Истребление тиранов”. Здесь суть коллизии затемнена, и требуются усилия, чтобы освободить ее от полуфиктивных мотивировок. Главному герою рассказа противостоит диктатор, который, как подчеркивается, полностью лишен творческого дара, он – “воплощенное отрицание поэта” (4, 396). Между тем, ненавидимый рассказчиком человек явно не похож на обыкновенного тирана, уж слишком велика его власть над действительностью. Если видеть в нем сугубого диктатора, придется признать этот образ очевидной неудачей Набокова. Так, например, Б. Бойд констатирует: “созданный им портрет правителя <…> совершенно неубедителен”[8]. Но все изменится, стоит только предположить, что перед нами не тоталитарный вождь, но маг, демиург, таинственным образом овладевший реальностью, а главный герой, соответственно, пытается развеять его чары:

      Как мне избавиться от него? Я не могу больше. Вce полно им, все, что я люблю, оплевано, все стало его подобием, его зеркалом, и в чертах уличных прохожих, в глазах моих бедных школьников все яснее и безнадежнее проступает его облик. <…> Кубический, страшный, как мне избыть тебя? (4, 402).

      На то, что речь идет не о политико-идеологической проблематике, указывает и способ, которым поначалу герой пытается избавиться oт своего мучителя, – суицид:

      Убивая себя, я убивал его, ибо весь он был во мне, упитанный силой моей ненависти. С ним заодно я убивал и созданный им мир, всю глупость, трусость, жестокость этого мира, который с ним разросся во мне, вытесняя до последнего солнечного пейзажа, до последнего детского воспоминания, все сокровища, собранные мной (4, 403).

      В конечном счете рассказчик, разумеется, отказывается от самоубийства, предпочитая сугубо “творческий”, писательский вариант разрешения спора с врагом. Он создает текст, обладающий магической силой:

      Смех, собственно, и спас меня. <…> перечитывая свои записи, я вижу, что, стараясь изобразить его страшным, я лишь сделал его смешным, – и казнил его именно этим – старым испытанным способом. Как ни скромен я сам в оценке своего сумбурного произведения, что-то, однако, мне говорит, что написало оно пером недюжинным. Далекий от литературных затей, но зато полный слов, которые голами выковывались в моей яростной тишине, я взял искренностью и насыщенностью чувств там, где другой взял бы мастерством да вымыслом. Эго есть заклятье, заговор <…> Верю в чудо (4, 404–405).

      Любопытную форму творческое соперничество принимает и в рассказе “Адмиралтейская игла”. Герой-рассказчик прочел бездарный роман, в содержании которого узнал опошленную историю своей первой любви, и пришел к выводу, что автор текста – его бывшая возлюбленная. Обвинения, которые в этой связи рассказчик предъявляет писательнице, абсолютно бессмысленны с рационально-логической точки зрения: заведомо беллетристический текст в любом случае не может претендовать на какую-либо достоверность. Но рассказчик воспринимает содеянное пишущей дамой как преступление, ведь она “с поразительной наглостью