Пора, решил Светел. Руки вмиг утвердили на колене Обидные, подвернули три шпенёчка из девяти.
Гусли, звените
Сами собой,
В битву зовите,
На последний смертный бой!
Этой песни никто здесь никогда не слыхал, потому что Светел сплёл её сам. То есть как сам? Не вполне. Взял подхваченную голосницу, кое-где направил по-своему, приодел в иные созвучья. Слова – те были не заёмные. Совсем свои.
«Вот вам правский сказ о гибели и судьбе! Кто перед боем заботится, как бы живу остаться, – не победит…» И пел Светел, будто накануне сражения. Когда по ту сторону – не вагашата с пращами, не дядька Мешай сам-пятый, а Ялмак. Или кто ещё пострашней.
Гибнуть бесславно
Не захотим!
В битве неравной
Наши плечи мы сплотим…
– Рот закрой, – смела́ всё его вдохновение Ильгра. Стяговнице не пришлось ни повторять, ни повышать голос.
Светел поперхнулся, прижал струны ладонью.
– Нос не дорос ещё про такое нам петь, – прогудел Гуляй.
«А Веселу, значит, можно?!»
– А Веселу можно, – сказала Ильгра. – Ему его воевода позволил. Тебе кто разрешал?
– Ты пой, Ве́селко.
– В кои веки снасть го́жую послушать. А то всё корытце, на коленке долблённое.
Светел обречённо поискал взглядом заменков. Где поношения? Не дождался. Брат и сестра сидели отчего-то тихие, пришибленные. Жались к старшим воинам, словно перед вечной разлукой.
– Не велите за бесчиние казнить, государи витязи, – повинился Светел. Про себя же захлебнулся: «Гусли изломаю. Сожгу. Всё одно убогие родились. Обидные. Вдругорядь прикажут играть, как на Ярилиной Плеши, а не дождутся. У меня же голос-корябка, руки-сковородники, на ухо оботур наступил. Где хотите, там берите другого. Один дальше пойду…»
Гусли жалобно звякнули, исчезая под скамьёй. Пока Светел гадал, не перетолкуют ли этот звяк раздражением против старших, – отворилась дверь из сеней. Вошла ещё гостья.
В растворённом печном горниле заметались зелёные языки. Впрочем, Светел сидел слишком далеко. Может, померещилось.
Путила забыл могучих воевод, кинулся принимать вошедшую, словно царицу какую. Светел посмотрел, отвернулся. Седенькая старуха с андархскими вдовьими прядями по плечам, глаз под платом не разглядишь. Путилины лепёшки из болотника, благоухавшие утиным жирком, не стоили маминого сухаря. Светелу не было дела до лакомств, что подносили Веселу красёнушки-девки. Всё, что было на общей плошке, он честно поделил надвое. Нам чужого не надо!
– Садись, матушка пророчица. Чем угоститься желаешь?
Воеводы оглянулись, стали двигаться за столом, давая место старухе, но работники бегом вынесли большое кресло, сплетённое – Светел да не подметил бы! – из соснового корня. Застлали пушистым волчьим одеялом. Сухонькая бабка в нём утонула.
«Пророчица?» Светел с новым любопытством