Их было пять-шесть молодых особ, суровых и диких, с тенью испуганной растерянности на лицах – так яркий свет действует на таящиеся и бездомные ночные существа. Можно было подумать, что с лесной поляны неожиданно прямо в гостиную ввели ланей. В их одежде не было ничего примечательного, они, вероятно, чтобы прийти на этот концерт, сняли свои национальные одежды и приоделись «по моде». Так они походили на дурно одетых горничных, но достаточно было движения бровей, взгляда черных диких глаз, туманно окинувших публику, чтобы цыганки мгновенно обрели всю свою колоритность.
Началась музыка… Хоры прерывались чечеткой и выкриками… Иногда мотив песни был заимствован от вульгарной мелодии, которую бренчат на пианино от нечего делать. Но в звуках, расцвеченных трелями, игрой голоса, подвластной капризам темперамента, впечатление вульгарности исчезало: оригинальность вариаций заставляла забыть о банальности мотива. Нет слов описать энтузиазм столпившейся вокруг помоста публики. Разразилась буря аплодисментов, выкриков, люди покачивали головами, перебрасывались словами восхищения, повторяли припевы. Эти таинственно-странные песни действительно обладали колдовской силой, от них у вас кружится голова и вы начинаете бредить, они ввергают вас в самое непонятное состояние духа, слыша их, вы чувствуете смертельное желание исчезнуть навсегда из окружающего вас цивилизованного мира и отправиться бродить по лесам в сопровождении одной из этих колдуний с кожей сигарного цвета, с глазами как горящие угли. Магически соблазняющие цыганские песни – это сам голос природы, подхваченный на лету одинокой душою…
Москвы цыганский уголок
Переселившиеся в Москву цыганские хористы расселились относительно компактной группой на Козихином болоте и в Грузинах – на Большой и Малой Грузинских улицах, на Медынке (ныне – Зоологическая улица) и на Живодерке (ул. Красина). Большинство московских цыган было приписано к мещанскому сословию.
Хор ресторана «Стрельна» И. Лебедева. Фото начала XX века
Этнограф Л. Н. Черенков[6] так описывает быт московских цыган: Они жили в наемных и собственных деревянных домиках, имея до 1861 года нечто вроде местного самоуправления в лице выборного и утверждаемого полицейскими властями «бурмистра».