– Я не привык подписывать документы, которые не имею возможности прочитать на немецком.
Раздраженный наглой выходкой военнопленного, майор засунул опросник в портфель, прошипев на прощание:
– Ничего, морда фашистская, у нас быстро научишься. Мы тебе поможем.
Придя в себя после операции и узнав об ампутации части правой ноги, Баур не впал в депрессию, как многие немцы, лежавшие с ним в госпитале и лишившиеся разных конечностей, не кричал от бешеной боли, не выл по ночам, не скулил перед медперсоналом, выклянчивая морфий. Он терпел. Его нижняя губа превратилась в кровоточащий кусок изжеванного мяса. Порой ему казалось, жизнь оставляла его, медленно, грамм за граммом, покидала искалеченное тело. Иногда, наоборот, жуткая физическая тяжесть наваливалась на грудь, шею, руки, душила, и казалось, будто дух его выскальзывал из этого кошмара, повисал в полуметре над ним и его, Баура, глазами наблюдал за мучениями, но глаза эти не выражали ни сострадания, ни жалости, ничего, просто наблюдали. Периодически приходя в сознание, Баур не вспоминал ни дом, ни семью, ничего того, что осталось там, в таком далеком довоенном и счастливом прошлом. Не думал он и о Гитлере, о службе в годы войны. Всякий раз мозг его включал картинку первого допроса во Франкфурте-на-Одере, во фронтовом госпитале для военнопленных. Молодые и красивые майор (потом подполковник) и его переводчица, лейтенант, угостившая Баура шоколадом и изюмом, все чаще возникали перед ним, а он с удовольствием беседовал с ними, не понимая, что это допрос. И эти слова майора-подполковника, как же он говорил? Ах, да, вот: «…Вас ждет нелегкая судьба военнопленного, которую обременят два обстоятельства: вы – личный пилот Гитлера, вы – генерал СС». И еще: «Рекомендую вести себя корректно и лояльно. Займитесь чем-либо. Вырезайте из дерева, клейте, вяжите, вышивайте, наконец. Делайте что угодно, но делайте». Эти слова русского контрразведчика лучше всякой анестезии действовали на Баура, помогали превозмогать чудовищную боль, заставляли думать и думать о способах преодоления унизительного положения военнопленного, мечтать об освобождении, о том, как он вновь вернется к работе, пусть инвалидом, пусть на земле, в учебном центре подготовки летчиков гражданской авиации, но обязательно вернется.
Баур отчего-то верил в недолгий плен. Он надеялся на скорейшее крушение союзнических отношений русских, американцев и англичан, на то, что американцы заставят Сталина в скором времени вернуть немецких военнопленных домой, в Германию. И в первую очередь, по его представлениям, освободят, конечно, генералов. От немцев, лежавших в госпитале, он слышал, что Геринг тоже в плену, у американцев. Вот Геринг и станет тем механизмом ускорения освобождения военнопленных. Уж кому, как не Герингу, имевшему тесные деловые и дружеские связи с политическими и бизнес-элитами многих ведущих стран мира, это удастся в лучшем виде. Нужно терпеть. Нужно преодолеть все: боль, унижения, лишения, разлуку. Все окупится.
Недели через две после операции, в те часы, когда сознание возвращалось к нему, Баур наблюдал за происходящим в госпитале. Он отмечал идеальную чистоту, белые накрахмаленные халаты, корректность и внимание медперсонала,