Словом, Пётр Яковлевич Чаадаев был не безответственным критиканом, а страдальцем и печальником земли Русской.
«Мгновенью жизни будь послушен»
Столица
Колебания. Весна 1817 года прошла в нетерпеливом ожидании свободы от стеснительных ограничений учебного заведения. Обращаясь к однокашникам, Пушкин писал:
Промчались годы заточенья;
Недолго, мирные друзья,
Нам видеть кров уединенья
И царскосельские поля.
Впереди была служба – военная или гражданская. Внешне привлекательнее была первая, но не хотелось прятать свой ум под кивер. Не радовала и перспектива канцелярской работы:
Равны мне писари, уланы,
Равны законы, кивера,
Не рвусь я грудью в капитаны
И не ползу в асессора…
Так чего же хотел поэт, только-только отметивший своё восемнадцатилетие?
Друзья! Немного снисхожденья —
Оставьте красный мне колпак, —
просил Александр сокурсников. «Красный колпак» – это символ свободы французских революционеров. Пушкин хотел свободы для творческой деятельности, но это пока была только мечта. 9 июня в лицее состоялся торжественный акт выпуска первого набора учащихся, а через день юный поэт навсегда покинул его чиновником 10-го класса. Местом будущей службы была назначена Коллегия иностранных дел.
Через неделю Александр Сергеевич уехал с родителями в село Михайловское. В его дневниках сохранилась запись об этом: «Вышед из лицея, я почти тотчас уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч.» В конце августа он вернулся в Петербург. Жил с родителями, которые снимали семикомнатную квартиру в доме вице-адмирала Клокачёва.
Ни понимания, ни дружбы с отцом и матерью у Александра не было; поэтому он больше пребывал у друзей и знакомых, домой приходил поздно, вслушиваясь в звуки спящего города:
Всё было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые
Да дрожек отдалённый стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, вёслами махая,
Плыла по дремлющей реке…
Барон М. А. Корф, однокашник Пушкина, утверждал: «Начав ещё в лицее, он после, в свете, предался всем возможным распутствам и проводил дни и ночи в беспрерывной цепи вакханалий и оргий с первыми и самыми отчаянными тогдашними повесами».
П. А. Вяземский поправлял педантичного, но не очень-то расположенного к поэту Модеста Андреевича: «Сколько мне известно, он (Пушкин. – Н.) вовсе не был предан распутствам всех родов. Не был монахом, а был грешен, как и все в молодые годы.
В