– Ушла? – поправил пенсне доктор.
– Ушла. И слава Богу.
Проехали версту молча. Лошади бежали по протягу не слишком быстро, но и не медленно, чувствовалось, что они ухожены и их хорошо кормят.
– А не скучно одному тут на хуторе? – спросил доктор.
– Скучать некогда. Летом сенцо подвожу.
– А зимой?
– А зимою… вас! – засмеялся Перхуша.
Платон Ильич тоже усмехнулся. С Перхушей стало ему как-то хорошо и спокойно, раздражение покидало доктора, и он прекратил торопить себя и других. Ему стало ясно, что Перхуша довезет его, что бы ни случилось, и он успеет к людям и спасет их от страшной болезни. В лице возницы, как показалось доктору, было что-то птичье, насмешливое и одновременно беспомощное, доброе и беззлобное; это востроносое, улыбчивое лицо с реденькой рыжеватой бородкой, со щелочками оплывших глаз, в нахлобученной большой и старой шапке-ушанке покачивалось рядом с доктором в такт движению самоката и, казалось, было всем совершенно довольно: и самокатом, и легким морозцем, и своими ладными, ровно бегущими коньками, и этим доктором в пенсне и лисьем малахае, свалившимся откуда-то со своими важными саквояжами, и этой белесой, бесконечной снежной равниной, раскинувшейся впереди и тонущей в крутящейся поземке.
– На подводы не нанимаешься? – спросил доктор.
– На что мне… Казенных денег хватаить. Работал я в Солоухах у одних, а потом понял – чужой кусок глотку дерет. Хлеб вожу и вожу. И слава Богу…
– А почему тебя Перхушей кличут?
– А… – усмехнулся возница. – Это я на кордоне работал молодым еще, рубили мы там просеку. В бараке жили. А меня чевой-то хворость грудная пристигла, стал перхать по ночам. Все спят, а я перхаю, спать им не даю. Озлились они на меня и давай запрягать: ты-де ночами перхаешь, нас тревожишь, а ну давай дрова коли, печку топи, воду таскай! Проварили меня по полной за мое перханье. Так и говорили: «Перхушка, делай это, Перхушка, делай то!» Я ж самым младшим в артели был. Так и пристало: Перхушка да Перхушка.
– Тебя Козьмою зовут?
– Козьмой.
– А что, Козьма, теперь не перхаешь по ночам?
– Нет! Господь уберег. Спина вот ломить, как к непогоде. А так здоров.
– И возишь хлеб?
– Вожу.
– Не беспокойно одному-то возить?
– Нет. Одному хорошо, барин. Старики-возчики говорили: один едешь – на плечах по ангелу, вдвоем – один ангел, втроем – сатана в телеге.
– Мудро! – засмеялся доктор.
– А и то верно, барин. Как обозом обратные едут – в однорядь завернут куды-нибудь да и пропьют чего-нибудь.
– А ты сам-то не пьешь?
– Пью. Но меру знаю.
– Удивительно даже! – засмеялся доктор, ворочаясь под полостью и доставая портсигар.
– А чаво ж тут удивительно?
– Бобыли обычно пьют.
– Ежели поднесут косачка – выпью. А сам и не держу ее дома, на что мне. Неколи пить-то, барин, – пятьдесят лошадей как-никак.
– Вижу, – попробовал закурить доктор, но спичку задуло.
Задуло и вторую. Стало