уговорить ее и отца Дуни в своей правоте, – виноват перед тобою, и рад просить у тебя прощения». Выражение «рад просить» совсем не к месту и выдает слишком официальный тон его слов: он нисколько «не рад» просить, и он вовсе и не «просит» прощения. «Но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово» (нельзя человеку обещать, что кто-то будет счастлив, можно лишь обещать сделать все для счастья другого). После того как Минский произвел расчет со своим прошлым, «попросив прощения», теперь он предъявляет на Дуню свои права, а для этого лишает отца его прав на дочь. «Зачем тебе ее?» (это первое его «право»). «Она меня любит» (это второе «право», но он забыл сказать – а сам он ее любит?); «она отвыкла от прежнего своего состояния» (а это третье его «право»). «Ни ты, ни она – вы не забудете того, что случилось» (а это уже четвертое «право» на нее). Последние слова очень важные, и Минский сам не понимает всю серьезность им сказанного: они никогда не забудут того, что случилось. Так можно ли, не забывая и постоянно помня, что дочь бросила отца ради своего возлюбленного, при этом «быть счастливой», как обещает Минский, подтверждая такое счастье своим честным словом? И думается, что сам Минский убедил Дуню не помнить об отце, не искать его и не встречаться с ним, чтобы они могли вместе «быть счастливыми». Попросив вполне официально «прощения» и предъявив свои права на Дуню, ротмистр Минский тем успокоил свою совесть и убедил себя в своей правоте, к тому же он для большей убедительности сунул отцу и старому солдату в карман немного денег – таков механизм психологического оправдания себя в своих глазах. Во вторую их встречу Минский «подошел к нему, дрожа от гнева. “Чего тебе надобно? – сказал он ему, стиснув зубы, – что ты за мною всюду крадешься, как разбойник? Или хочешь меня зарезать? Пошел вон!” – и, сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу». Но не так легко Минскому договориться со своей совестью, чему свидетельство его гнев, который он направляет не на себя, главного виновника, а на смотрителя, и, чтобы отвести от себя звание разбойника, он старика сравнивает с разбойником. У Минского всегда есть еще один аргумент, еще одно право – сильнейшего, и Дуня должна ему принадлежать по праву сильного, которое утверждается его общественным положением, состоянием, его молодостью. Самсон Вырин говорит своей дочери на предложение гусара довезти ее до церкви: «Чего же ты боишься? – сказал ей отец, – ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви». И все же «его высокоблагородие» оказался похожим на волка, он и появился в доме смотрителя одетый под волка: «в черкесской шапке, в военной шинели, окутанный шалью», потом он снял «мокрую, косматую шапку, отпутав шаль и сдернув шинель». Мы видим, что шинель для него совсем «как чужая», что и военный офицер он, вероятно, плохой. Богатство, молодость, стройность и изнеженность, а также нагайка в руках обеспечивают ему его приятную и честолюбивую жизнь. И этот веселый молодой человек «полюбился доброму смотрителю»,
