– Руководство про это знало, естественно, – про процветавшее на предприятии очковтирательство и графоманство, – но махнуло на всё и на всех рукой: на сотрудников праздношатающихся и их учёные записки, доклады. Нужны были им, нашим 70-летним маразматикам-пердунам, какие-то там “перспективные западные разработки”, от которых головная боль одна да геморрой на заднице. Им бы как можно дольше в креслах своих усидеть, на окладах-то академических: у них только об этом голова каждый день болела. А там хоть трава не расти, хоть пропади всё пропадом. Такая у них у всех была гнилая и поганая психология и политика, которая нас, молодых, не устраивала совсем, мучила и раздражала…
– Ладно, Витёк, хватит об этом! честное слово, хватит! Ну их всех к лешему, учёных уродов наших! людишек мелких, праздных и пустых! – нервно произнёс мой напарник далеко за полночь, разволновавшийся не на шутку. – Я когда про свой институт теперь вспоминаю, – мне прямо-таки плохо становится, по-настоящему плохо. Не вру. И я долго в себя прийти не могу, успокоиться от того произвола и бардака, что у нас там в последние годы творились. На хрена мне это всё, согласись, такие переживания и нервотрёпки!
– Хватит, так хватит, – согласился я, видя удручающее состояние своего товарища. – Пойдём с тобой лучше, Валер, по территории погуляем походим, кровь погоняем по жилам, косточки разомнём. Всё лучше, чем в будке-то сидеть, пяти часов дожидаться.
И мы с ним действительно по внутреннему двору Горбушки гулять пошли, посты осматривать соседние ради любопытства, проверять двери на павильонах: закрыты ли. Так до пяти часов утра и проходили, про прошлую жизнь Валеркину ни разу больше и не заикнувшись. Зачем было парня насиловать, в самом-то деле, коли он так болезненно всё вспоминал, до трясучки прямо-таки…
10
Две смены после того душещипательного разговора мы с напарником прошлую его жизнь не вспомнили ни разу, принципиально. Говорили о чём угодно, когда перекур выпадал, – только не о его институте, не о космосе. Сам я Валерку больше спрашивать не решался, помня его трясучку. И он тоже упорно молчал, о постороннем только трепался, да и то неохотно, больше из вежливости, из приличия, чтобы разговор поддержать, когда стоять рядом и молчать нам с ним становилось невыносимо… Со стороны же было заметно, что он внутренне напряжён, взвинчен даже как после скандала, и что-то пытается всё же высказать мне, недосказанное договорить, “в жилетку до конца выплакаться”. Но отчего-то