Голиков показал донесение Никитину.
– Восемьдесят мешков муки! – Пашка присвистнул. – Если Соловьев их перехватит, он сможет спокойно сидеть в тайге целую весну. Конечно, отдавать хлеб нельзя.
– А где я возьму людей сопровождать этот хлеб? – сердито спросил Голиков. – Двадцать человек я уже послал охранять рудник. Не меньше тридцати придется послать охранять обоз.
– Попроси – Ужур подбросит.
– Тебе не кажется, что мы становимся ночными сторожами? Нам не хватает только колотушки, чтобы в нее бить и кричать: «Соловей, не подходи! Мы здесь!»
Пашка ушел.
Аркадий Петрович шагал по комнате, садился, снова вставал, однако в голове не появлялось ни одной дельной мысли. Раза два забегал Никитин, но всё по другим делам.
Голиков почувствовал, что утомился и его клонит в сон, но решил: пока чего-нибудь не придумает, не ляжет. Он надел шинель, папаху и вышел на улицу.
Кивнув часовому, Аркадий Петрович повернул направо, отошел от штаба шагов на двадцать и услышал шепот:
– Голик… Голик…
Аркадий Петрович вздрогнул. Справа от него зиял дырой полусгнивший забор давно брошенной усадьбы. Из дыры выглядывала голова в мохнатой шапке. Шапка налезала на глаза, и разглядеть лицо было невозможно.
– Голик, давай сюда! – снова позвала мохнатая шапка.
Шепот скрадывал интонации, но голос показался Аркадию Петровичу детским и знакомым.
– Гаврюшка, ты, что ли?! – засмеялся обрадованный Голиков.
– Я давно тебя жду, – ответил мальчик.
Он схватил Голикова за руку и потянул за собой в дыру. Аркадий Петрович с трудом в нее протиснулся. Когда же он распрямился, Гаврюшка ткнулся ему лицом в живот и заплакал.
– Ты чего? Снова побил отец?
– Астанайка…
– Астанайка побил?! Зачло?!
– Да нет. Астанайка прислал трех дядек. Они забрали мамку.
– Куда?.. Зачем?..
– Который забирал, сказал отцу: «Послужишь нам – отдадим». Посадили мамку в сани и повезли.
– Чего они хотели? Как отец должен им послужить?!
– Не знаю. Мамка кричала: «Отпустите!» И еще кричала: «Митька, спаси меня!» И отец бежал рядом и держался за сани, и они его ударили ружьем.
Голиков прижал Гаврюшку к себе. Под истершейся шубейкой вздрагивали худые лопатки и плечи мальчика. Голиков чувствовал себя виноватым, что люди Астанаева (он по привычке называл их «люди», хотя людьми они перестали быть давно) увезли в лес Гаврюшкину мать и там ее ждала, в лучшем случае, судьба Анфисы. А главное заключалось в том, что он, обладая на территории района неограниченной властью, был бессилен помочь ребенку.
Ощущая,