– Будьте любезны, мне нужен сеньор Гальба. Он меня ждет.
Тот совершенно невозмутимо продолжал выискивать будущих фаворитов. Я ждал, спокойно и учтиво, а он так же спокойно не замечал меня. Неоновый свет ложился ему на лицо фиолетовыми пятнами. Закуток у него был метра два на полтора. Рядом с газетой стояла пустая бутылка из-под вина. Какие-то вещи, изношенные и засаленные, тоже ждали своего часа. Прогорклое одиночество потерянных вещей…
– Вы уже пробовали давать объявление? – спросил я.
Он, похоже, был удовлетворен тем, что его поняли.
– До конца по коридору, после кулис, вторая дверь направо. Вы ветеринар?
– Да, но сейчас я спешу. Я еще зайду к вам, попозже.
Навстречу мне попадались какие-то девицы с голой грудью, карлики-каскадеры. Проходя за сценой, я краем глаза заметил раджу в тюрбане: сплетая пальцы, он изображал на экране профиль Киссинджера. Я задержался на минутку посмотреть: он показывал теперь Граучо[4] с его неизменной сигарой. Театр теней – моя слабость. Я взглянул на часы: ровно одиннадцать. По крайней мере половина пути уже пройдена. Молодой человек с очень длинными волосами и белесой бородкой сидел на стуле, окруженный пуделями. На коленях он держал шимпанзе, обезьяна облизывала палочку от мороженого. Все пудели были белыми, кроме одного – розового. Я остановился.
– Никогда еще не видел розового пуделя.
– Чего люди не придумают. Это краска. Сами можете попробовать.
– А где сеньор Гальба?
Он указал пальцем нужную дверь. Сеньор Гальба, совершенно разбитый, утопал в кресле и осторожно вытирал потный лоб платком. Он был во фраке с манишкой, и нос его (возможно потому, что ночью носы всегда кажутся больше) выглядел скорее как орган разведки, рекогносцировки, а не просто обоняния. Нос сеньора Гальбы вышел в дозор.
Пудель лежал у ног маэстро, и лысая морда резко выступала из густой поросли серых кудряшек; глаза у него были впалые, с темными кругами. На гримерном столике, ярко освещенном шестью электрическими лампочками над зеркалом, стояло шампанское в ведерке, бутылка коньяка и еще одна, с минеральной водой. Рядом пузырьки с лекарствами и пепельница, полная окурков. Сеньор Гальба улыбнулся мне, но глаза его смотрели все с той же тревогой: человек, который ждет. Мягким движением руки он любезно указал мне на табурет. Я сел.
– Как в Каракасе? – осведомился он.
– Обещаю, что позабочусь о вашем любимце, – начал я.
Он был пьян, но ему, очевидно, было не привыкать. Он вдруг посмотрел на меня свысока:
– С чего бы? Вам, стало быть, сказали, что это произойдет сегодня?
– Я только хотел ободрить вас.
– Позвольте, сударь, выразить вам свое удивление. Вы входите ко мне с таким уверенным видом и заявляете: «Я позабочусь о вашем любимце», как если бы знали – из достоверного источника! – что сегодня я выйду на сцену в последний раз. Там, в коридоре, вы… кого-то встретили?
– Да вроде никого.
– Ну конечно. Я так привык к этим порядкам в мюзик-холле, что постоянно боюсь опоздать: третий звонок,