Зимой учились при ламповом свете со стеклами, сделанными из пол-литровых стеклянных банок. А в интернате вечером зажигали лампы – коптилки без стекол, поэтому утром под носами было черно от копоти, как у трубочиста. Смеялись друг над другом и над собой, а назавтра было то же самое.
Если в коридоре и в уборной было темно, ходили с зажженной лучиной. Удивительно, как мы тогда еще пожаров не делали. Спросите, а где же были ваши воспитатели?
Коллектив учителей и воспитателей был чисто женский. После ухода на войну Анатолия Петровича приехала директором молодая женщина Елизавета Петровна Полежаева с двумя маленькими девочками. Конечно, ей трудно было справиться с таким «хозяйством», как школа-интернат для детей оленеводов, где требовался опыт работы в таких учреждениях и особый подход к детям, оторванным от родителей почти на год. Мы были предоставлены сами себе. Если при Анатолии Петровиче были четкий режим и дисциплина, после него все пошло по-другому.
Молодые воспитательницы, учительницы не могли оставаться в стороне от жизни поселка, где так много было военных, пограничников, что, несомненно, лучше, приятнее, чем возиться с интернатскими, порой такими непослушными детьми.
Жизнь в интернате в годы войны была проверкой на выживание.
Полуголодное детство, разные болезни, вплоть до цинги, брюшного тифа, чесотки – постоянного бича в интернате, мы заражались друг от друга. Малицы, паницы, пимы носили, не снимая, ночью укрывались ими. Вроде и печи топили так, что были горячими, техничка трубу закрывала, когда еще угли горели. На наши замечания и просьбы подождать, так как можно угореть, она отвечала: «Да ладно, ничего с вами не случится».
А мы действительно угорали до тошноты, поэтому, как только она закрывала трубы, выходили на улицу, а кто уже угорел, сидел на крыльце интерната.
В годы войны, бывало, и умирали дети, кто по болезни, а кто и по недосмотру воспитателей.
Мальчик Хыйда пришел зимой из бани босиком, не смог найти свои пимы, то ли кто украл, то ли ребята спрятали. Зима тогда была холодной, морозы сильные, а баня – далеко от интерната. Мальчику было лет восемь-девять, он, может, и говорить-то по-русски не умел, не знал, как сказать.
Мы с девочками сидим в комнате и вдруг слышим: кто-то в коридоре беспрерывно кашляет грубым-грубым голосом, будто через железную трубу, плачет, поморозил ноги. Его сразу положили в больницу, откуда он уже не вышел… Воспаление легких!
Что поделать? Война… она все спишет. Это не единственный случай. Кто-то может сказать, что я сгущаю краски, что всем было тогда трудно, да мало ли в войну умирало людей, детей в том числе, что не стоит об этом вспоминать.
Сейчас, по истечении времени, когда начинаю